— Ах, Михайловна, да какая же ты у нас… хорошая!
Алексей услыхал и негромко рассмеялся.
— А ты и не знал?
— Поболтайте у меня, — оборвала мать, неловко двигая на столе посуду.
Михаил повертел орден в руках и нерешительно вдел в петлицу пиджака, подошел к зеркалу и, подняв голову, расправив плечи, точно вырос. Опустив руки по швам, он стоял, тонкий и стройный. Мать видела, как он, строго сжав губы, косился на орден, потом лицо его дрогнуло, сморщилось от смеха.
Повернувшись, Михаил подлетел к брату, щелкнул каблуками.
— Позвольте познакомиться: Михаил Стуков, летчик.
— Будет тебе дурачиться, — хмурился и улыбался Алексей.
— Нет, ты скажи, идет ко мне орден? — пристал брат. — Правда, идет?
— Заработай, так и пойдет.
— Заработаю, братан, честное слово, заработаю. Мне бы только в летчики попасть…
— Ну-ка, летчик… подай мне полотенце, которым посуду вытирают, — приказала мать.
Несмотря на распутицу, Анне Михайловне пришлось много разъезжать по району, выступать на колхозных собраниях.
Все проведали, что она была на совещании с руководителями партии и правительства, и все хотели в точности знать, о чем там, в Москве, шла речь. Она рассказывала как умела, иногда подмечая с горечью, что рассказывает плохо. У нее не хватало слов передать все, что она видела, слышала и чувствовала. Шерстяное платье с орденом она спрятала в сундук и надевала его только по праздникам.
Долгое время Анна Михайловна не замечала перемены в своей избе. Только когда из Москвы в розовом пакете пришла карточка и Анна Михайловна, купив большую со стеклом рамку, вздумала повесить карточку в красный угол, она ахнула: где привычно висели иконы, курчавился рыжеватый мох.
— Это кто же вам позволил снять? — набросилась она на сыновей. — Кто хозяин в доме, а?
— Вона! — удивился Михаил, насвистывая. — Сама сняла, а нас ругаешь. Память теряете, Михайловна… Ну, а хотя бы и мы? Так ведь когда это было, еще в марте… За давностью времени не такие преступления прощают.
— Куда девали? — строго спросила мать.
— На чердаке.
— Сейчас же принеси… сейчас же! — Она застучала кулаком по столу.
Сыновья посмеялись и не послушались матери.
Тогда она сама слазила на чердак, принесла иконы. Хотела повесить их на прежнее место, но карточка так хорошо подошла в пустоту красного угла, словно нарочно это место для нее оставили.
— Ну, ладно, — сказала себе Анна Михайловна и повесила иконы на кухне.
Прошло два года.
Много событий случилось за это время в колхозе. Катерина Шарова родила тройню — двух девочек и мальчика, и Костя, ошалелый от счастья, устроил пир на весь колхоз. Была на этом пиру и Анна Михайловна, она сидела рядом с Дарьей, и та жаловалась ей тогда, что у нее сердце ровно бы останавливается.
— Как лягу спать, так оно и зачнет прыгать, — сказала Дарья шепотом. — Упадет, и нет его… Ахнешь со страху, вскочишь, оно и забьется, застучит шибко-шибко. Поотойдет, задремлешь, а оно сызнова падает… Недолго мне, видать, жить осталось.
— Ну, полно, — успокоила Анна Михайловна. — Я послабже тебя, да о смерти не думаю. Теперь нам, Дарья, с тобой только жить да жить.
— Дочку замуж выдать охота, — грустно сказала Дарья.
— И выдашь, не сумлевайся. Мы еще с тобой не на одной свадьбе погуляем. Может, породнимся… Вот раскисла!.. Ну-ка выпьем красненького за новорожденных.
Дарья чокнулась, выпила и словно повеселела немного. Рассказала, смеясь, как Строчиха, «ослепшая» с весны, летает на станцию, только молоко из бидона плещется. На всю одворину огород развела, картошку, морковь и лук мешками в город таскает, а чуть на колхозную работу нарядят — палку в руки, по стенке пробирается, скажи, совсем слепая.
— Притворяется. Базар ей дороже колхоза, — заметила Анна Михайловна. — И чего правление смотрит?
Захмелев, они поругали правление, попели песен, а потом, прогнав Катерину к столу, к гостям, по очереди качали огромную плетеную люльку, в которой поперек, под голубым атласным одеялом, лежали тройняшки. Дарья больше не жаловалась, нянчила ребят дотемна, пока пировал народ, ушла от Шаровых последней и, как потом рассказывал Николай Семенов, захотела еще чаю, он согрел самовар, она напилась, вздумала писать письма дочерям и сыновьям, звать их на лето в деревню, три написала, а четвертое, сказала, утром допишет, что-то устала, легла и не проснулась.
Семенов загрустил, как-то сразу ослаб, сгорбился и попросил освободить его от обязанностей председателя колхоза. Он решил переехать жить в Ленинград, к старшей дочери, работавшей поваром в ресторане. Просьбу Семенова уважили. Он попрощался и уехал, прожил в Ленинграде зиму, а весной неожиданно вернулся в колхоз.