Костя покорно поднял изжеванный окурок, отнес в помойное ведро, потоптался на кухне и опустил голову.
— Прости, Анна Михайловна… с сердцем не совладал.
— У жены проси прощенья, а не у меня, — сердито отрезала Анна Михайловна.
— И у Кати прощенья попрошу. На руках буду носить!
— Еще позволит ли она, — усмехнулась Анна Михайловна.
— Да любит она меня… вот! И я… всей душой… — бессвязно бормотал взволнованный Костя.
Осенью звено Анны Михайловны сдало государству по 12,28 центнера высокосортного волокна с гектара. Это был неслыханный урожай не только в районе, но и в области. Все поздравляли Анну Михайловну. Колхоз премировал ее швейной машиной. На районном слете стахановцев-льноводов ей преподнесли патефон, а на областном — отрез шелка на платье. По годам ровно и не к лицу шелк, но продавать его было жалко. Полюбовалась Анна Михайловна да и спрятала отрез в сундук. «Пригодится… Может, сноха ладная, по сердцу будет… та же Настя. Подарю».
На Октябрьскую годовщину Михаил притащил из сельского универмага дюжину венских стульев. Алексей привез из города на попутном грузовике дубовый буфет, хотя и подержанный, купленный по случаю, в комиссионном магазине, но совсем еще хороший, этажерку для книг и настоящий с батареей радиоприемник. Анна Михайловна, в свою очередь, приглядела на станции, в железнодорожном кооперативе, долгожданную кровать, голубую, с серебряными шишками и полосатым пружинным матрасом.
Кровать стоила ни мало ни много — ровнехонько четыреста целковых. Анна Михайловна ужаснулась этой неслыханной цене, пошла вон из магазина, постояла на крыльце, вернулась и по привычке стала торговаться.
— Цены без запроса, гражданочка, — сказал быстроглазый, подвижной и усатый, видать бывалый продавец. — Прошу не оскорблять государственной торговли.
— Ахти, что сказала… уж и поторговаться нельзя, ведь на советские деньги покупаю, не на бумажки, — обиделась Анна Михайловна. — Может, ты на ярлыке тут лишку приписал.
Ощетинив сивые усы, продавец оскорбленно пожал плечами.
— Если вы, гражданочка, из лавочной комиссии, так и доложитесь и голову мне пустяшными словами за зря не морочьте, — сухо сказал он, вытирая руки фартуком. — Я вам официально покажу счет-фактуру.
— Ни из какой я не из комиссии. Кровать мне очень хочется… настоящую, — объяснила Анна Михайловна, не сводя глаз с приглянувшихся шаров и тикового матраса. — Деревянная-то мне глаза намозолила. Ну, а твоя кроватка с виду и подходящая, а кусается… Ты не сердись, товарищ, не привыкла я еще заводить богатые вещи. Раньше-то все на копейки покупала…
Продавец помолчал, посмотрел на Анну Михайловну, должно быть, понял ее состояние и раздобрился. Он вытащил кровать на свет, протер фартуком никелированные украшения, так что Анна Михайловна ослепла от их блеска, прилег на матрас, покачался на добротных, позванивающих пружинах и сказал, что вещи износу не будет, сноха поблагодарит и внучата помянут бабушку. Анна Михайловна и сама видела, что такой кровати еще ни у кого не было в колхозе.
— Да у меня, родимый, и денег столько с собой нет, — начала сдаваться она. — Разве в сберкассу сбегать? Восемь верст киселя хлебать…
— И не бегайте, не беспокойтесь. Отложим-с, — ухаживал продавец, накручивая усы и любуясь на кровать, точно он сам ее покупал. Анне Михайловне даже стало совестно. — Из какого колхоза будете? Из «Общего труда»? Позвольте, да вы не Стукова ли Анна Михайловна?! Как же, как же, понаслышались про вас… Очень приятно знакомство иметь. Покупочка вам к лицу-с… Бывайте здоровы и не сумлевайтесь, кроватка останется за вами, — приговаривал он, провожая Анну Михайловну на крыльцо магазина. — Берите завтра лошадку в колхозе и, милости просим, приезжайте.
Так была куплена кровать, и новая изба потеряла свой необжитой, пустынный вид. Правда, не хватало еще стола, достойного венских стульев, да и мягкий диван, по правде говоря, не мешало бы завести. Словом, дом еще не был полной чашей, как хотелось Анне Михайловне, но то, что уже стояло в горнице и спальне, выглядело хорошо.
Как-то, возвращаясь с льнозавода, Анна Михайловна застала сыновей в избе за курением папирос. Она и раньше замечала иногда, что от ребят ровно бы попахивает табаком, находила ненароком в карманах брюк спички, крошки махорки, курительную бумагу и ругалась нещадно, раздавая сыновьям колотушки.
И сейчас ребята, памятуя наставления ее горячей руки, заробели, попрятали в рукава папиросы.
— Чего уж тут… курите, — милостиво разрешила мать. — Тайком-то еще дом спалите с табачищем вашим проклятым… Ишь накадили… фу-у! — морщась, ворчала она, открывая форточку. — Ровно взаправдашные мужики.