Знакомство их началось с ссоры. Вальтер нарезал сто двадцать болванок круглого железа и принес их к станку Петера, который выделывал шпиндели для клапанов. Между парнишками завязался разговор о том о сем и о литературе. Вальтер похвалил своего любимого писателя Чарльза Диккенса. Надо было видеть, какую пренебрежительную гримасу состроил Петер Кагельман и с какой небрежной снисходительностью он заявил, что, конечно, есть еще более слащавые и наивные писатели, чем Диккенс. Тон, которым Петер говорил о любимейшем писателе Вальтера, взорвал его, и он отчаянно заспорил. Видно, Петер знает этого писателя только понаслышке, сказал он, иначе он не говорил бы о нем так непочтительно. И Вальтер, не жалея красок, превозносил достоинства Диккенса: его сердечность, чувство справедливости, его ревностное служение правде, любовь и участие к обездоленным, беззащитным, несчастным. Петер Кагельман слушал с усмешкой. Ему нравился этот бледный подросток, который так рьяно заступался за «своего» писателя. Но, может быть, лишь для того, чтобы еще больше раззадорить Вальтера, Петер сказал, что, по его мнению, романы Диккенса это лимонад, кисло-сладкая смесь ребячливости и фальшивой театральности, а сам автор — певец благоденствующих лондонских торгашей и затхлого мещанства, чувствительный поэт Армии спасения.
Вальтер вернулся к своему станку, кипя от негодования, с твердым намерением никогда в жизни ни словом больше не обменяться с этим виршеплетом, одержимым манией величия. Пусть Диккенс не принадлежит к числу величайших умов, но, по глубокому убеждению Вальтера, у него великое сердце, одно из тех, что живут и бьются только для блага человечества. Что, в самом деле, вообразил о себе Петер, этот заносчивый критик? Кто дал ему право в таких пренебрежительных выражениях отзываться о великом писателе?
Но не прошло и десяти минут, как Петер Кагельман подбежал к Вальтеру и дернул его за рукав:
— Поди-ка сюда!
— Не могу! Не видишь — я занят!
Без лишних слов Петер выключил мотор пилы, у которой работал Вальтер, и потащил его за собой. Рядом со станком Петера, на столе для инструментов, лежала раскрытая книга.
— Ну вот, теперь слушай! — сказал Петер и, перекрикивая шум мотора, стал читать.
Вальтер не знал, куда деваться от стыда. Многие рабочие смотрели на них, подмигивали друг другу, ухмылялись. И мастера уже стали пристально поглядывать на них из своих стеклянных будок. А Петер Кагельман все читал да читал. Время от времени он патетическим жестом подчеркивал смысл какого-нибудь места, и Вальтер, слушавший в пол-уха, приглядывался к этому удивительному парню, который с таким упоением отдается магической силе слов, что, декламируя, даже сам как-то преображается. Плоское, почти без профиля лицо Петера, крохотный нос и несоразмерно длинный и тяжелый подбородок производили смешное впечатление. Но когда Петер, отрывая глаза от книги, устремлял вдаль просветленный, словно ясновидящий, взгляд, лицо его поразительно менялось, приобретало благородную соразмерность черт. Он читал, широко раскрывая рот, и слова лились — звучные, округленные, точно вылепленные:
Потом он повысил голос и закричал, словно хотел, чтобы тысячи людей услышали его: