И я ломаю. Не только руки, но и ноги, ребра, челюсти. И не только юношам. Но никогда не испытываю стыда, или угрызений совести. Так заведено. Так должно быть: в космической пехоте каждый должен знать свое место. В конце концов, мы не в "дочки-матери" играем!
В каждом пополнении из "учебки" являются желающие подвергнуть сомнению мое право носить капитанские "лычки". Приходится "вправлять мозги". Жестко и беспощадно: Сыны Амарны не ведают жалости, ни к чужим, ни к своим! Никаких двойных стандартов! Но уж если стал одним из нас, будь уверен, из боя вернешься точно. Может, не совсем целым и живым, но вернешься. А там, глядишь, и доктора "подшаманят". Если еще будет что…
Наш импровизированный "обряд посвящения", вылился в настоящий праздник для взвода. Первое развлечение, знаменующее отпуск – куча кредитов меняют хозяев за один день. Сержанты умело "подогревают" самомнение новобранцев. Пичкают их различными историями, многие из которых ныне обросли такими подробностями, что и специально не выдумаешь. И, конечно, принимают ставки у всех желающих. А уж список вариантов предлагается огромный! Кроме, разве что, победы, потому что настоящая победа для космопеха – смерть противника. Что, все же, не является целью "посвящения". Хотя пару раз и случались неприятные "казусы"…
"Сам же положил начало…" – пронеслось в голове воспоминание о зарождении "традиции".
Мне тогда исполнилось двадцать два. Капральские "лычки" Санчеза перекочевали на мою форму буквально перед высадкой – не задался у нас "диалог". К слову сказать, капрал сам напросился. Да и хорошим человеком он не был. Впрочем, как и "человеком"…
Как бы то ни было, капитан наш, Эдгар Томпсон, погиб тогда в самый разгар первого же боя, и я занял его место. Занял, не спросив никого. Потеснив всех возможных кандидатов. Просто, потому что мог.
Мы тогда впервые за всю историю космопехоты вынесли всех своих с поля боя. Большинство, конечно, по частям, но все же. Двое даже в строй вернулись. С тех пор Сыны Амарны никого не бросают…
Помню, как тащил верхнюю половину Томпсона из-под артобстрела на своем горбу.
– Она твоя, – прохрипел он в коммуникатор. – Знаю, ты ее не отдашь…
Тот рейд для "Амарны" планировался стать последним. После – ее ждало списание и, в лучшем случае, "сухой док". А то и вовсе, превратили бы в "тематическую забегаловку".
Может, конечно, и благословение Томпсона подействовало в какой-то мере… Но тогда никто не решился оспаривать мое право отдавать приказы. Никто из тех, кто меня знал. Ни в бою, ни после. Что, конечно же, "ломало" традиционную карьерную лестницу, при живых-то лейтенантах. Но в космической пехоте свои законы. Космопехи сами назначают себе командиров. Точнее, сами решают, кто хочет ими стать, и вес имеют исключительно предоставленные "аргументы": правый кулак и левый. А с моими спорить, ох, как не выгодно!
Подозреваю, по большей части, благодаря моему "назначению" ВКС и решили повременить тогда со списанием "Амарны", и не давать "зеленому" капитану новехонький, технически совершенный, на тот момент, фрегат "Верула". И мой категоричный отказ сыграл лишь второстепенную роль.
Но в пополнение нам прислали новобранцев, которые обо мне и слыхом не слыхивали – все рвались на корабль, потерявший в рейде большую часть личного состава. И, как всегда, прислали их перед отпуском, чтобы к очередному рейду каждый знал свое место в "пищевой цепи".
Среди новобранцев прибыл и Альберт Джонс – мой нынешний первый сержант, отвечающий в "мирное" время за физподготовку и дисциплину. Черт! Каким же он показался тогда огромным! В свои восемнадцать он на голову превосходил меня – далеко не маленького! – в росте, "косая сажень" в плечах и "лысая морда кирпичом". И весь бугристый, словно каменный голем. Да и дикий взгляд "отдавал" безумием, лучась "молоком" белков – при смуглой-то коже!
"Где мы возьмем броню на эту гориллу?!" – ошарашила тогда первая мысль.
Как и ожидалось, Джонс оказался самым дерзким из того пополнения. Что неудивительно, при его-то горе мускулов он мог себе это позволить! И, конечно, он первым усомнился в моих "капитанских способностях". Едва не с "порога".
Как он тогда сказал? "Чтоб мной командовал какой-то щенок?!" И от глубины его басовитого рева в плечи вжалась не одна голова…
Он – второй, кто сломал мне нос. Кровь залила всю графитовую "термушку". До сих пор осталось пятно, к которому за годы "посвящений" прибавились новые. Теперь использую ее, как "ритуальную": знающим – напоминание, а будущим "несогласным" – предостережение.
Но поторопился Джонс тогда с выводами. "Щенок" знатно потрепал его. Так потрепал, что в свою новенькую броню, выполненную по спецзаказу, он впихивал себя с трудом: два, из пяти сломанных ребер, не срослись окончательно, а "вывернутая наизнанку" левая рука двигалась неуклюже. Даже под завязку накачанная морфином.
– Смотрю на тебя, капрал, здоровый, а ума нет, – качал я головой, помогая ему подняться. – Ничему тебя в "учебке" не научили. Сперва подумал бы, почему я – капитан, и никто из "стариков" с этим не спорит. Топай в лазарет и скажи, что это я сделал, и чтоб к концу отпуска привели тебя в боевое состояние. Иначе приду и сделаю тоже самое с лечащим.
И вот – смотрел я на него и начинал сомневаться, что после слова "капрал", он слышал хоть что-либо. Кровь из рассеченной брови заливала его правый, начинающий заплывать глаз, но левый блестел радостью, как у получившего подарок ребенка. Джонс отер багрянец, стараясь глянуть на меня обоими, видимо, не до конца веря, что правильно истолковал. И губы неуверенно расползались в улыбке.
– Да, ты правильно понял, КАПРАЛ, – усмехнулся я. – Теперь-то тебе хватило сообразительности.
Губы Джонса перестали сдерживаться, он "расплылся", заливаясь довольным румянцем.
– Так меня ж, это, в честь ученого назвали, – гордо заявил он. – Ну, того, который смешной.
Спазм, зародившийся у меня в животе, настолько резко подкатил к горлу, что потребовалась масса усилий и несколько секунд, чтобы обуздать его и не дать вылиться в "бурное проявление эмоций". Масла подливали улыбки на лицах остального взвода, которые я наблюдал краем глаза. Хотя, вряд ли они понимали о ком речь, и реагировали на комбинацию "Джонс – ученый".
Я всеми силами держался, считая алые капли, капающие с подбородка Джонса. Кап, кап, кап…
– Уж не Эйнштейна ли? – решил я все-таки уточнить, пытаясь сохранить остатки серьезности в голосе.
– Ага, его самого! – затряс Джонс "лысой шевелюрой", прищелкнув пальцами уцелевшей правой руки.
Именно это меня тогда и спасло от истеричного хохота: кровь брызнула мне в лицо, напомнив, что ему нужен врач. Сознание отвлеклось на мгновение, и спазм, раздирающий изнутри, стих.
– Если кто-то считает, что Альберт Джонс не достоин "лычек" капрала… – хрустнул вправленный мной самому себе нос, я многозначительно высморкал кровавые сгустки на решетчатый пол, – …можете "обжаловать" назначение, когда его подлатают.
– А чо ждать-то?! – встрепенулся теперь уже капрал Джонс, обводя взвод горящим решимостью глазом, мигом гася все веселье. – Я готов. Тока это, – он дернул левым плечом, ничуть не поморщившись, – руку примотайте, чтоб не мешала.
И правый кулак сжался в кузнечный молот готовый "перековывать" лица и крушить черепа.
"Да, – мелькнуло в моей голове, – серьезно промахнулись с именем-то. Дуэйн бы тебе больше подошло… А теперь, как пить дать, станешь Эйнштейном".