Пейре Андрю знал, кто я такой. Конечно же, хороший пастух. Но также и добрый верующий — и что вскоре Инквизиция пойдет по моему следу. А я тоже знал, что этот скотовод из Планезес, а также все его домашние — это добрые верующие. Или, по крайней мере, таковыми были, пока не пришло Несчастье. Теперь лучше было говорить об этом как можно меньше. Мы словно участвовали в каком–то молчаливом заговоре. Пейре Андрю и все его домашние. Его брат Гийом, такой же скотовод, как и он, живущий на другом краю деревни. Двое его сыновей, Бернат и Гильот, юноши моего возраста, тоже пастухи. Так же, как и многие семьи в Планезес, Расигуэре или Латур де Фенуийиде, окружавшие нас дружбой, чуть более ясно ощутимой, чем других людей. Они тоже тайком стискивали зубы и сжимали кулаки в карманах. По крайней мере, здесь никто не запятнал себя походом к папскому исповеднику. Никто здесь ни на кого не доносил, и ни на кого не донесли. Здесь было настоящее убежище от инквизитора Каркассона, полномочия которого заканчивались на границах Фенуийиде.
Станет ли долина Агли новой счастливой долиной? Я любил эту землю, эту деревню Планезес, эти бледные холмы над рекой–границей; эти просторные каменистые пейзажи с садами и виноградниками, которые я видел только зимой, потому что с мая по октябрь гонял овец далеко, на летние пастбища. На протяжении двух или трех лет, когда я мотыжил виноградники или ходил через холмы между купами камней под замком Тремуан, чтобы присоединиться к своим овцам и товарищам в долине Фруад, то любил иногда останавливаться за церковью Планезес. Это была маленькая церквушка, массивная, золотистая, с хорошо огражденным кладбищем, далеко от деревни, теснящейся вокруг скалы. Я стоял в нескольких шагах от церкви, на солнце, прислонившись спиной к большому скальному массиву, ощетинившемуся острыми камушками, которые скатывались россыпью мне под ноги, на покрытую виноградниками землю, и блистали тысячами бликов. Я мял в руках эти камушки, сияющие как золото или серебро — по крайней мере, так я себе воображал. Я никогда не видел золота, кроме как в храмах, где я обязан был отбывать пасхальную мессу, когда попы пытались ослепить нас, бедных крестьян, роскошью своих чаш и дарохранительниц. Осколки скалы Планезес сияли для меня намного большим светом. Небо отражалось в них бесконечными фрагментами. Я растирал их в ладонях, и когда разжимал руки, то теперь уж вся моя кожа сияла слюдяной пылью — были ли это осколки неба? И тогда я оглядывался вокруг, на поля и виноградники, на бледные холмы, на деревню, окруженную нимбом тихих дымков, на укрепления Турнефорт, возвышавшиеся над бродом, где можно было пересечь Агли и отправиться в Руссильон.
Нашел ли я новую счастливую долину? Я в это больше не верил. Даже если я вел себя, как молодой человек, ежедневно занятый работой и обустройством своей жизни, даже если я регулярно увеличивал свою отару и денежные запасы, уговаривался насчет продажи ягнят, шерсти и сыров, даже если я думал о том, чтобы купить клочок виноградника и поля, даже если заводил друзей и приятелей, а в глубине души подумывал о девушках и женитьбе, я не верил больше в счастливые долины. В глубине души я знал, что мне никогда больше не захочется по–настоящему надолго там оставаться.
Бродить по дорогам, всегда быть готовым отправиться в путь, оставаться на границах, возле проходов. Когда после стрижек вместе со своими тогдашними товарищами–пастухами, сыновьями Андрю, Бернатом и Гийомом Тиньяками, братьями Раффре из Акса и Раймондом де Керальтом, серданьцем из Ура, я отправлялся на пастбища Доннезан и на перевалы Орлю, где, как мне было известно, я должен был оставаться под самыми небесами до осени, я говорил себе, что, возможно, я буду бродить так до конца своей жизни. Потому что только таким образом я смогу хоть немного обеспечить свою безопасность.