Да, я, Пейре Маури из Монтайю, двадцати пяти лет, сын Раймонда и Азалаис. Я пастух, и сейчас нахожусь в услужении у господина Гийома Андрю из Планезес. Нет, я недавно не предоставлял никакой помощи ни еретику Гийому Белибасту, ни его соумышленникам в ереси. Нет, я их не принимал, не кормил и не провожал. Нет, в тот день я не был один и не пас овец. Я мотыжил виноградники вместе с другими людьми деревни. И я был занят этим до следующего дня. И я не покидал Планезес.
Мессир От де Корболь поднял руку. Он говорил резким властным голосом. Я не мог ничего прочитать в его взгляде, лицо его было замкнутым, но я слышал, как он объявлял своим благородным голосом, что он хорошо меня знает, и что я не могу быть тем человеком, на которого возведено такое обвинение. И вот он предоставил слово своему бальи из Планезес. Арнот де Н'Айглина, младшему сыну которого я приходился крестным, с которым столько вечеров я выпивал вместе по поводу и без повода, стоял подле меня, придавленный тяжелым взглядом Мэтра Жирарда, и мял в руках капюшон. Потом он обрел дыхание и устремил взгляд на надменное лицо своего господина, чтобы придать себе мужества. Очень ясным голосом он заявил, что это правда, что в те дни я мотыжил виноградники и не уходил из деревни. И даже добавил, что готов поручиться за меня.
Едва уловимая улыбка промелькнула на губах мессира Ота де Корболь.
Раздосадованный, но сохраняя хорошую мину при плохой игре, Мэтр Пьер Жирард поднялся в своих шелестящих тяжелых одеждах и заявил, что эти два свидетельства явно говорят в мою пользу, но обвинения против меня чрезвычайно точные и тяжелые. И что он не может сейчас, на данном этапе, вынести достаточно четкое суждение по моему делу. Что ему нужно отложить рассмотрение дела, проверить и собрать дополнительную информацию. Солдаты окружили меня, я приготовился защищаться, но мессир От де Корболь дал мне знак, чтобы я ничего не боялся. Солдаты увели меня. Было публично оглашено, что я вновь предстану перед судом Монсеньора архиепископа на пятнадцатый день.
В течение этих двух недель меня держали в замке Кастельну, в Руссильоне, в тюрьме виконта, вассала короля Майорки. Мне показалось, что следователю было важно, чтобы все время, пока ведется доследование, я был в изоляции. Что он считает, что если меня отпустят под честное слово в Планезесс, или даже если я буду пребывать в Сен — Поль, в тюрьме Мессира Ота де Корболь, то я смогу повлиять на свидетельства в мою пользу. Это было умно. Но я говорил себе, что теперь эти события будут обсуждать все вокруг. И что намного лучше сидеть в любой тюрьме любого сеньора, чем в застенках Инквизиции. В Кастельну я имел право находится в общей зале, в компании бродяг и головорезов, и прикидывать свои шансы. Я мог свободно передвигаться, высовывать голову в открытое окно, подставлять лицо теплому ветру, дующему с холмов, видеть дневной свет. Я мог размять ноги, колени, кисти, мог оттолкнуть от себя худые руки, пытающиеся нащупать что–то на моем поясе. Когда они видели мою физическую силу, то оставляли меня в покое. Вскоре я уже вычесывал вшей у моих товарищей по несчастью и делил с ними заплесневелый хлеб, который они больше не пытались у меня украсть.
Никто меня не трогал, даже когда я спал. Они очень быстро поняли, что такое сон пастуха.
Когда меня вывели из цитадели, вонючего и заеденного паразитами, ослепшего от яркого света и оглушенного свежим воздухом, я стал счастливо потягиваться, играя мышцами, чтобы разогнать кровь. Но они поместили меня между двумя всадниками. Один ехал передо мной, а другой — позади. А совсем впереди ехал сержант, разодетый в цвета короля Майорки. Руки у меня были связаны, однако я легко мог следовать ритму шага лошадей, и это мне казалось чудом. Понемногу внутреннее тепло, мягкое и сильное, охватило и согрело все мое тело. Я испытал ликование, на время заглушившее мою тайную тревогу. На повороте дороги я оглянулся и посмотрел на торчащий в самое небо огромный силуэт замка, из которого я вышел, на высокую квадратную башню, где трепетали длинные штандарты виконта де Кастельну и короля Майорки. Солнце поднималось над сухими холмами, а потом над цветущими белыми садами. Я был голоден, ужасно голоден. В то утро солдаты поделились со мной провизией из своих котомок, и смеялись надо мной, глядя, с каким аппетитом я поглощал их хлеб. Но я им сказал, что умею делать сыр, лучше которого они в жизни не пробовали.