Это моё тело. И мой ребёнок.
С этим невозможно не считаться. Между нами крепкая ощутимая связь. Энфиселла – это я. И этот малыш, который по прихоти своего отца стал разменной монетой в придворных интригах, моя плоть от плоти и кровь от крови.
Но сейчас он – в чужих руках.
На мгновение наши взгляды скрестились – как две острых шпаги.
Глаза Джесенель, хотя и имели прекрасный миндалевидный разрез, вместе с тем поражали своей бесчувственностью. В них было столько же жизни, сколько в рыбьих глазах. Они были холодны, равнодушны, пусты.
Не отрывая от меня своего акульего взгляда, Джесенель медленно склонилась к ребёнку и прикоснулась губами к его покрытой белокурым пушком головке.
Внезапная ярость затуманила мой взор.
Я рванулась из повозки, напрочь забыв, что железный наручник на запястье моей левой руки по-прежнему соединён толстой цепью с наручником Перевозчика. Цепь натянулась, и Перевозчик мгновенно отреагировал – дёрнул за неё и, резко потянув на себя, свалил меня наземь.
- Пустите меня! Там мой ребёнок! – Моя ярость обратилась в слёзы. – Мой сын! Дайте мне моего сына!
Перевозчик молча схватил меня за ворот, изо всей силы тряхнул меня и легко, будто я была тряпичной куклой, зашвырнул внутрь повозки.
Затем забрался туда следом за мной, достал из кармана ключ и, сняв свой наручник, приковал меня к железному крюку. После чего неожиданно, широко размахнувшись, влепил мне своей лапищей такую мощную оплеуху, от которой у меня зазвенело в ушах. В глазах сначала вспыхнули звёзды. А потом – свет в них совсем померк, будто резко наступила ночь...
Глава 10
Я очнулась от того, что меня сильно подбросило, и из-за этого в теле снова пробудилась боль. Наверное, колесо повозки наехало на камень, но Перевозчику ведь было всё равно: везёт ли он, к примеру, брёвна или – женщину, которая ещё недавно в муках корчилась на родильном ложе.
Открыв глаза, я вгляделась в окружавшие меня хмурые серые сумерки: дневной свет едва проникал сквозь узкую щель между плотными чёрными занавесками. Впрочем, приглядевшись, я поняла, что это вовсе не занавески на окне и что путешествовать мне предстоит не в крытом экипаже с мягкой скамейкой. Я была заключена в клетку на колёсах, накрытую вонючими шкурами неизвестного мне животного. И лежала на куче запревшего сена, от которого исходил острый запах плесени.
Тянущая боль, зародившись внизу живота, медленно разливалась по всему телу. В промежности ощущалась тёплая липкая влага. Пахло кровью.
Вспомнив о снадобье, которое приготовила для меня добрая Джокоса, я свободной рукой пошарила вокруг себя в поисках корзины. Я помнила, как Перевозчик зашвырнул меня в клетку, словно старую ветошь, но не могла вспомнить, где в тот момент была моя корзина. Могла ли я уронить её? Или её забрал Перевозчик?
Мысль о том, что я лишилась провизии и лекарственной настойки, останавливающей кровотечение, наполнила мою душу отчаянием.
Без спасительного снадобья я вряд ли доеду до пункта назначения живой...
Опершись головой о решётку клетки, я встала на четвереньки. Медленно, превозмогая боль, подползла в один угол. Ощупала холодный сырой пол повозки с разбросанным по нему сеном. Ничего. Обшарила ещё один угол. Тоже безрезультатно...
Я напрягла зрение, пригляделась повнимательней – и в дальнем углу различила очертания, по своей форме напоминавшие корзину. А светлое пятно это, должно быть, холщовая салфетка поверх корзины.
Обрадовавшись своей догадке, устремилась туда, позабыв о том, что моя рука закована в наручник. Звякнула цепь, натянулась, удерживая меня.
Вытянув свободную руку вперёд, так далеко, насколько это было возможно, я, наконец, смогла дотронуться кончиками пальцев до корзины. С третьей попытки мне удалось зацепить ручку корзины и потянуть её на себя.
Корзина перевернулась, и какая-то часть её содержимого вывалилась наружу. Я торопливо пошарила рукой перед собой, натыкаясь то на хлебные лепёшки, то на круглые сморщенные плоды вяленого инжира. Наконец нащупала заветный флакон и, крепко держа его свободной рукой, зубами отвинтила крышку. Приложила узкое стеклянное горлышко к губам и стала пить жадно, большими глотками. Целебная жидкость, приторно-горькая, растекалась по горлу, но я совсем не замечала её горечи. Я даже прикрыла глаза, целиком отдаваясь такому простому удовольствию – ощущать, как разливается по всему телу благодатное тепло, утоляющее боль.