Сэр, Не могу не подметить, как ловко вам сегодня удалось выманить у меня собственное имя. Мой настоящий адрес Вы наверняка уже отыскали в ежегодном юридическом справочнике, ведь на самом деле я признанный юрист. Однако Вам вряд ли это что-то даст, потому как я удаляюсь туда, куда, думаю, даже Ваш талант ищейки не способен добраться. Я хорошо знал, как Вы выглядите, и, вероятно, допустил ошибку, так сильно раскрывшись перед Вами. И все же в тот момент я и подумать не мог, что это может представлять хоть какую-то опасность, особенно после того, как на допросе Вам практически нечего было сказать. То, что Вы так бесцеремонно стащили мое яблоко прямо с тарелки сперва меня просто поразило (поначалу я действительно засомневался, действительно ли Вы его взяли), но это был первый звоночек о том, что, возможно, Вы что-то против меня затеваете, таким уж необъяснимым мне показалось Ваше поведение. Потом я вспомнил: вместо того, чтобы выпить предложенный теперь уже мертвым негодяем виски, я взял и почему-то решил съесть именно яблоко. Из этого я сделал вывод, что Вашими намерениями, скорее всего, было сравнить два яблока — хотя я ни в коем случае не берусь постигать глубины Вашей детективной системы. Но все же я наслышан о Ваших громких делах и очень восхищен рвением, которое Вы демонстрируете в своем деле. Я сам считаюсь очень скрупулезным и энергичным мастером, и хотя сегодня мне удалось до какой-то степени сдержать себя в руках, признаюсь, Ваша проницательность в этом деле выходит за границы моего понимания.
Я не знаю ни того, кто нанял Вас поймать меня, ни насколько тесно Вы можете быть ознакомлены с моей связью с тем существом, которого я убил. Однако я достаточно Вас уважаю, чтобы не желать оставаться в Ваших глазах злобным преступником, и чтобы предложить Вам объяснение: убедить Вас в том, что эта мелочь в общем смысле вообще не является сутью дела. Да, у меня скоропалительный и жестокий характер. Но до сих пор я не могу забыть то преступление, которое меня к этому привело — потому как, строго говоря, это было действительно преступление. Ведь именно Фогатт выставил моего отца преступником перед всеми и с позором убил его. Это он убил мою мать — она скончалась от горя вскоре после смерти папы. То, что он был вором, лжецом и лицемером, меня уже не столько беспокоило.
Я плохо помню своего отца. Боюсь, он был слабым и неспособным человеком. У него не было никаких задатков бизнесмена: он мало что понимал в сложных предпринимательских делах, с которыми, тем не менее, постоянно работал. Фогатт был виртуозным мастером всех этих финансовых спекуляций, которые приносят немыслимое количество денег и забирают не меньше на рекламу, фонды и акции. Но он не мог больше их практиковать из-за одной финансовой катастрофы, в которую впутался двумя годами ранее, и которая опорочила его имя в тех кругах. В сложившихся обстоятельствах он создал что-то вроде неофициального партнерства с моим отцом, который, под видом индивидуального предпринимателя, действовал под руководством Фогатта, мало понимая, что он делает, как какой-то мальчишка. Транзакции постепенно укрупнялись, но, к сожалению, становились все более серыми. Мой отец полагался на руководительские способности Фогатта с полным доверием, каждый день выполняя его поручения: покупки, продажи, печать проспекта эмиссий, подпись всего, что нужно было подписать, — и все это с взятием на себя полной ответственности, пока Фогатт, стоя за всем этим, был поглощен увеличением своей прибыли. В общем, мой несчастный и дурноватый отец был всего лишь инструментом в руках коварного негодяя, который дергал все ниточки своего бизнеса, сам оставаясь невидимым и не ответственным. В конце концов три компании, за продвижение которых был ответственен мой отец, обанкротились одна за другой. Слово «жульничество» красной нитью проходило по всем их структурам, и пока Фогатт почивал на разграбленном добре, мой отец остался один на один с разрухой, позором и лишением свободы. От начала и до конца ответственность за все нес он и только он. Не было ни единого доказательства, которое указывало бы на причастность Фогатта к этому делу, и ни одной соломинки, которая смогла бы выпутать отца из этой паутины. Три года он провел в тюрьме, а затем, полностью брошенный человеком, который столько времени без зазрения совести им пользовался, умер — не от какой-то болезни, а от позора и разбитого сердца.
В то время я ничего об этом не знал. Я часто вспоминаю, как мальчишкой беспрестанно спрашивал маму, почему у нас в доме нет отца, как у других ребят, совершенно не осознавая, как сильно каждый раз ранил ее сердце этими словами. Мое самое раннее, равно как и самое последнее воспоминание о ней: бледная, умывающаяся слезами женщина, которая не спускает с меня глаз.