А власть великого князя киевского? Разве не сузилась она, не ссохлась, будто кожаная перчатка, попавшая под дождь? Вот один из старших князей, победив всех противников, встал на костях, а затем утер кровавый пот, приехал в Киев и сел в золотое кресло на Ярославовом дворе. Что же досталось ему под начало как новому великому князю? Да только разоренный Киев, малое пространство земель под городом, где даже Белгород, Вышгород и Овруч, некогда пригородные крепости, выделены теперь в самостоятельные уделы – и всё. Да еще великая честь, конечно… И призрачное старшинство над родом Рюриковичей, и еще уважение от черных клобуков. А теперь вот уж лет десять, как на Русской земле два великих князя: один в Киеве сидит, а другой в Вышгороде – и ничего, все привыкли…
Но если страна слабеет, то найдется, в конце концов, для неё новый хозяин, чужой, иноземный, поневоле жестокий к покоренному народу властелин. И понимал Всеволод: когда придут на Русскую землю такие завоеватели, покажется райской теперешняя жизнь, бедная и убогая, но под своими, нашей же веры и обычаев, князьями. Вот только вопрос, откуда он придет, суровый, не знающий жалости захватчик? Не с жаркого юга, не из Царьграда: там греческому цезарю не до нас, ибо сам судорожно пытается удержать свои земли. И не с Востока: половцы, сильнейшие в Великой степи, точно так же разобщены, как и русичи. На Запад – вот куда с недавних пор со страхом посылал Севка-князек свой испуганный внутренний взор. И были у него для того причины.
Пару лет тому назад его вызвал к себе брат Рюрик, незадолго перед тем победивший Ольговичей и пришедших с ними половцев, а в результате поделивший власть великого князя с главою Ольговичей Святославом Всеволодовичем. Странно было Всеволоду оказаться в том самом роскошном тереме, где так неплохо жилось ему в домочадцах у добряка двоюродного деда Вячеслава Владимировича. Брат его младший, Рюрик, встретивший его, сидя на скамье в гриднице, в ответ на приветствие не пожелал даже подняться навстречу старшему брату, нет, чтобы обнять его. Этот уж добряком не был, а про себя Всеволод называл его не иначе, как рубакой.
– Ну, здравствуй, коль не шутишь, брат, – промолвил тогда после долгого молчанья Рюрик. – Как же тебе верить, что не шутишь? Ты ведь теперь скоморох у нас: песни про надутого Святослава складываешь, на пиру у него поешь, а потом еще и плату требуешь!
Памятуя, что слово серебро, а молчанье золото, Всеволод молча поклонился.
– Вон и седым волосом на висках оброс, и сгорбился, а всё не образумишься! – продолжал Рюрик, разглядывая брата с обидевшим того любопытством. – Позоришь ты наш род, брат – а ведь род наш великокняжеский! Деда твоего святого и великого Мстислава Владимировича не стыдно ли тебе? Да ладно, известно, что ты в нашем стаде паршивая овца, а с паршивой овцы, как говорится, хоть шерсти клок. Есть у нас со князь-Святославом к тебе дело, для державы нашей полезное, да и ты, нищеброд, на нем отчасти поживишься.
– Если соглашусь, брат, не забывай, – буркнул Всеволод.
– Куда денешься? А дело вот какое. Уже вторую неделю в Киеве околачивается посол от немецкого цезаря Фридрика Рыжебородого. Привез грамоту с большим крестом, а в ней зовет нас цезарь в крестовый поход на Иерусалим, снова освобождать Гроб Господень от безбожных мусульман, от салтана арапского. Куда нам с князь-Святославом? Дай Бог со своими язычниками управиться! Хотя, говорит, галицкий Ярослав уже согласился. Если, мол, сам не поедет, то пошлет с дружиной сына Олега, ну того, внебрачного, что от сожженной Анастасии. Так посол этот, Карлус, говорит. Я не очень верю, чтобы друг мой Ярослав согласился отправить дружину в такую даль, если у него в Галиче бояре всё время бунтуют. Посол же Карлус не уезжает – отчего, спрашивается? Любопытно, говорит, ему у нас осмотреться. Ну, понятно мне, почему на самом деле. Посол – тот же разведчик, да только он о нас проведывает, а мы у него ничего не вызнали пока. Это не дело!