Впрочем, Рагуил уже распорядился, и воинов в голове клина, потерявших копья или сбитых с коней, заменили, протиснувшись вперед, другие копейщики. Что они теперь сделают, когда потеряна сила, набранная клином во время скачки? Так и есть, застряли… Игорь, оттесненный копейщиками вглубь строя, поискал глазами среди них Михала, но не нашел. Стяговник и Тренка стояли рядом с ним, стяг высился над шлемами воинов, как и полагается. Теперь копейный треск и вопли сражающихся доносились слева и справа: это крылья русского войска ударили по противнику.
– Глядишь, и продавим еще! – прокричал ему Рагуил.
Игорь кивнул головою в ответ. У него осталась одна надежда – на Буй-тура. Если неистовому брату удастся прорваться, можно будет развернуть свою дружину влево и бросить в прорыв всё войско, а тогда, заслоняясь рыльской дружиной, уходить с боем к Сууглию. И что это им даст? Только передышку… Вот и слева притихло. Спиною чувствуя, как сзади половцы замыкают кольцо и вот-вот, словно в его утренних страхах, раздавят северское войско самой огромностью скопища воинов и боевых коней, Игорь решился на последнее средство:
– Передай дальше! Спешиться! Ковуи – коноводы! Будем рубиться пешими, как деды наши! Слушать трубу!
Он спешился сам, поднял меч, собирая в себе тупую злобу, необходимую для рубки. Тренка, оставшийся на коне, поднес к губам трубу, готовый. Игорь подумал: и то хорошо, что, с половцами сцепившись, не подставятся они под стрелы.
– Чего ж ты ждешь? Труби «Вперед!»
Тренка протрубил. Лязг железа впереди усилился. Игорь, на виду у всех сломавший сегодня копье во главе войска, мог больше не лезть на рожон. Он и не полез. Вынужденный сам о себе позаботиться, перебросил повод Тренке и двинулся следом за бойцами, зорко следя, не требуется ли ввязаться в рубку. Чуть не упал, споткнувшись о труп, судя по густому чужому запаху, половецкий. Вот снова! Опустил глаза, увидел, что едва не наступил на лежащего навзничь Михала, перешагнул через него, мгновенно пожалел о парне и вернулся к мысли, что половцы Кзы, пожалуй, этого удара не выдержат и пропустят их к воде.
– Княже, поберегись!
Кричал Тренка-трубач, и Игорь, не успев испугаться, быстро шагнул влево. Около уха прошипело. Он обернулся: стальная стрела едва не вышибла древко из руки стяговника и ударила в шелом дружинника, рубившегося рядом с ним. Тот выматерился, выронил меч и рухнул, гремя доспехом, на землю. Игорь сделал несколько поспешных шагов вперед и встал на место Ивана-Волка (пока подбегал, вспомнил имя выбитого из строя), закрывая брешь. Три половца не из знатных оказались теперь прямо перед ним. Страшно скалясь, они размахивали своими длинными саблями, не решаясь сунуться вперед, под сверкающий меч русского князя.
Игорь поднял меч и едва успел подумать, что самострельщик целил, конечно же, в него, как страшный удар свалил его с ног. Очнувшись, князь понял, что его волокут по земле и что алое корзно, за которое целая гривна плачена, безнадежно запачкано глиной и конским навозом. Левой руки он вовсе не чувствовал – уж не оторвана ли шуйца? Посмотрел: на месте, слава Богу, только плетью висит… Не глядя, ощутил, что пеший строй русичей пятится. Еще бы: нет приметы хуже, чем потеря главного военачальника в самом начале битвы!
Рассвирепев, князь Игорь хотел закричать: «Поставьте меня на ноги!», однако услышал только хрип: пересохший рот не послушался.
Глава 7. Тревоги настоятельницы Несмеяны
В горницу, где старый киевский сыщик после завтрака дремал на скамье (в доме считалось, что обдумывает дела), Прилепа вошла, стукнув дверью. Уже это указывало на то, что покой хозяина баба беречь не собирается, а когда рассмотрел Хотен выражение её смуглого, привычно милого ему лица, понял он, что и настроение у помощницы боевое.
– Чем обрадуешь, моя красавица? – льстиво вопросил.
– Еще бы не обрадовала тебя! Другая твоя красавица пришла, та, что в черных ризах. Игуменья Алимпия к тебе пожаловала, кобель ты.
Несмеяна! Он только что и успел наскоро, пятернею, причесать бороду, как она очутилась в горнице и, не чинясь, сбросила шубу черных соболей на скамью. Однако вовсе не в черные ризы оказался обвернут её, сорокалетней бабы, тонкий по-прежнему стан, а в нечто лилово-жемчужное, о монашеских смирении и бедности никак не напоминавшее. На шее висело серебряное распятие – да, да именно то, подаренное чуть ли не тридцать лет назад Хотеном! Неспроста вспомнила сегодня о его подарке гордая игуменья, неспроста…