– Мир дому твоему, Хотен Незамайкович! Прости, что пришла к тебе незваной, однако в моей беде один ты сумеешь помочь.
– Вечно живи, мати Алимпия! – низко поклонился Хотен, и сам не уследивший, как оказался на ногах. – Поведай мне про беду свою, авось и сумею помочь тебе, святой православной церкви на благо. Усаживайся, прошу.
– Я больше не смогу сказать тебе ни слова о моей беде, боярин, – мягко выговорила Несмеяна, оставаясь на ногах, – пока ты не ушлешь из горницы прислужницу свою Прилепу.
– Прилепа, ты сама ведь знаешь, Несмеяна… то бишь мать… – начал было объяснять Хотен.
– Да все в Киеве знают, что она тебе помогает, Прилепа, что подслушивает под чужими воротами. И знаю, что ты ей всё обязательно разболтаешь – вы, мужики, болтуны еще похлеще нас, баб, – да уж лучше ты потом, выслушав меня, сам решишь, что можно будет сказать твоей женке-помощнице, а о чем лучше промолчать. Ведь я всегда ценила твой светлый разум, Хотенушко.
Хотен, спиною ощущая лютый взгляд Прилепы, попросил:
– Прилепа, голубушка моя сизая, позови ко мне, пожалуйста, Сновидку. И сама не возвращайся больше, пока мы с матерью игуменьей не переговорим. Уж такая причуда у матери игуменьи, голубушка.
Прилепа исчезла. Игуменья ж осталась стоять. И села только после того, как явился Сновид и, получив распоряжение никого не подпускать к двери ближе, чем на две сажени, удалился.
– Какой он теперь взрослый! Совсем даже заматерел. И до чего же стал похож на тебя! – воскликнула Несмеяна.
– Да уж, – проворчал Хотен. Сновид обзавелся уже женой и, хуже того, давно уже сделал его дедом, но об этом ему совсем не хотелось докладывать бывшей зазнобе. Переходила бы скорее к своему делу.
– А Бажен, тот, сын сбежавшей твоей жены… Тот, небось, и постарше теперь будет. А где он, кстати, Хотенушко?
Хотен помолчал. Много лет никто не произносил при нем это имя, Бажен, некогда с умыслом выбранное им для младенца, которого считал своим сыном и в котором души не чаял… Былая горькая обида шевельнулась в душе его, однако, давно уже изжитая, быстро притихла.
– Дед его, богатей Корыто, хотя ему и был родная кровь, не оставил выблядку ничего в завещании, однако один из дядей дал место приказчика в семейной лавке в Чернигове. Впрочем, было то лет десять тому назад, когда друга моего, боярина Петра Бориславича, обвинили в краже табуна у великого князя. До того, как на Киев обрушились все те беды…
– Почему же ты не простил его, Хотенушко? Ведь сам малый не был перед тобою виноват.
– Ну, я уже никаких отцовских чувств к нему не испытывал. А принимать выблядка в дом было бы тогда всё одно, что змею пригревать на своей груди. Вырос бы он – и непременно просветили бы его, кто настоящий отец ему, и захотел бы мстить…
Тут Хотен запнулся. Так случилось, что смертельную обиду, нанесенную покойной Любавой, избывал он в грешных объятиях белотелой черницы Алимпии, и кто знает, каких только тайн не выболтал тогда в любовной горячке! Однако гостья ничем не показала, что ей известно, кто приказал убить Любаву и её хахаля, и он проговорил осторожно:
– У меня в душе всё давно отгорело, Несмеяна. Давай лучше о твоем деле поговорим.
– Я надеюсь, – выговорила красавица-игуменья довольно напряженно и на собеседника не глядя, – что и блудная страсть ко мне отгорела в твоем мудром сердце. Иначе тебе неприятно будет выслушать поведанное мною.
– Да ладно уже, мать Алимпия. Какая уж там в мои лета блудная страсть, какая теперь ревность? Говори.
Впрочем, начала она с происшествия, которое к Хотену и его былым страстям явно отношения не имело. Года полтора тому назад через стену Андреевского (он же Янчин) монастыря, где Алимпиада игуменьей, в годину утреннюю, когда черницы спали после заутрени, перелетела стрела. Все, и сестра-привратница тоже, почивали, поэтому некому было выскочить из калитки и если не узнать, то хотя бы рассмотреть стрельца. Монахиня, нашедшая стрелу под дверью амбара, отнесла её матери игуменье и клялась, что не отвязывала бересты, которой стрела была обвернута у наконечника.
– Если клялась… Скорее всего, полюбопытствовала. А стрела сохранилась? – встрепенулся сыщик.
– Кто бы стал её беречь? – вскинулась встречно Алимпия. – Я и ту бересту сохранила после больших колебаний. Вот она.