– Подожди пока с берестой, давай со стрелой разберемся… Какая она была?
– Обычная стрела, только совсем без наконечника. А ты читай – нéчего теперь мне от тебя таиться…
Хотен осторожно развернул ссохшуюся, хрупкую бересту, прочитал вполголоса: «КЪНАЧАЛЬНИЦЕВЪСОФIИЗАБЛАГОДЕТЕЛЕМЪТВОИМЪ».
И повторил еще тише:
– «К начальнице. В Софии, за благодетелем твоим». Да, хитро… Любопытной монахине нечем было поживиться.
– Думаешь, у меня нет злопыхательниц в обители? Могли бы догадаться, и за каким благодетелем в Святой Софии укрыта вторая грамота. Да только стрелец правильно рассчитал, что без моего разрешения никому за ворота не выйти.
– И ты, небось, сразу побежала в Софию…
– А кто бы на моем месте не побежал? Ничего хорошего не ожидала я – и не ошиблась, сразу скажу. Посему и в слове «благодетель» почуяла угрозу и искала сообщение за иконою тезки того благодетеля, которым меня можно было пугать… – тут она придвинулась к Хотену и взяла его за руку. – Конечно, Хотенушко, первым моим благодетелем в монашеской моей жизни был ты, однако уж очень давнее то дело.
– Да и образ моего святого тезки Лаврентия – в алтаре, куда тебе, женке, ходу нету, хоть ты и игуменья.
– И сказано ведь, что «за», а святой твой тезка архидьякон Лаврентий в Софии цветными камушками выложен. Где ж там искать? Посему я сразу же направила стопы свои к большой иконе великомученика Феодора Тирона, что под образами Ярослава Мудрого и его сыновей, затеплила свечу, помолилась-помолилась и, улучив мгновение, пошарила за нею. Я не ошиблась, да только никакой радости мне находка не принесла.
– Грамотка та с тобою?
– Окстись, Хотенушко – нельзя было такое хранить! Да наизусть я её помню, ту грамотку: «Ты была в Киеве сторонница и вестовщица окаянного Федорца, да ты же»… Ну, тут ругань… В общем, тут о том, что я… – тут она склонилась к уху Хотена и зашептала, – что я дитятко родила от одного своего… приятеля, так скажем. И я должна была каждую первую пятницу месяца в полдень класть в дупло старого дуба, первого вниз по течению Днепра от Аскольдовой могилы, по две куны. Иначе не смолчит.
Нахмурившись, Хотен убрал свою руку с горячего колена Несмеяны (как она там оказалась?) и отодвинулся от гостьи на край скамьи. Слишком многое вспомнилось ему после неосторожной этой ласки, несвоевременно затуманив голову. Что Алимпия стремилась помочь ростовскому епископу Федору, брату Петра Бориславича, и тайно снабжала его вестями о происходившем в Киевской митрополии, Хотена не удивило. Он и сам, как и многие киевляне, с сочувствием следил за попытками этого ученика покойного митрополита Клима Смолятича если и не избавиться от греческой церковной опеки, то хоть ослабить её. После осуждения и казни епископа Федора приближенные митрополита Константина распространяли о нем ужасные слухи, словно о некоем исчадии ада: он-де, вымогая с ростовчан куны и прочее имущество, головы им рубил и бороды стриг, распинал будто бы несчастных толстосумов на стенах, вынимал глаза и отрезал языки. А если головы рубил, то как мог надеяться что-то с мертвецов получить? Заврались греки, явно заврались. Тем более что на так называемом церковном суде не было ни одного свидетеля-калеки.
Все знали, в чем настоящая вина епископа. Он ослушался князя своего Андрея Юрьевича, приказавшего ему идти в Киев к митрополиту-греку Константину, чтобы тот подтвердил его поставление. В споре с князем епископ прибегнул к обычному способу борьбы церковного владыки с непокорным правителем: он закрыл и запечатал все ростовские церкви. Но не на того напал – князь Андрей Юрьевич приказал его схватить, отвезти в Киев и там выдать головой злейшему врагу отца Федора – митрополиту.
Злопамятный грек показал себя во всей красе. Его слуги и дружинники Андрея Юрьевича отвезли ростовского владыку на Песий остров, что у залива Собачье горло, там отрезали ему язык, отсекли правую руку и выкололи глаза. Так и не покаялся он и там же, на месте казни, был добит митрополичьими прихвостнями. В тот же день на Подоле, на Торжище, сожгли привезенные из Ростова и в Киеве отобранные книги отца Федора, в которых ратовал он за самостоятельность русской церкви.
Повернулся Хотен к Несмеяне, спросил сурово:
– Ты еще не успела мне солгать? Нет? Теперь отвечай только правду, иначе я не смогу тебе помочь. Сие весьма важно. Скажи, что для тебя было опаснее, когда получила ты грамотки: обвинение в связях с покойным владыкой Федором или… то, второе?
– Тогда был жив еще тот ирод церковный, митрополит Константин. Доносы по обоим обвинениям грозу и позор мне сулили: в лучшем случае, просидела бы я до конца жизни на цепи в монастырском подземелье… Ты на меня рассердился? Почему?