– Спасибо тебе, княже, на добром слове! – склонил Хотен голову. – Однако всё же трудно мне понять, как сохранился тот храм в те времена, когда всё языческое безжалостно разрушалось.
– Разве я говорил, что он полностью сохранился? Христиане снесли три его каменные стены, а четвертую оставили. Её-то как раз трудно было разрушить: это обтесанная сторона огромной глыбы известняка, уходящей в каменный же высокий берег речки Лозовой… Вот (о Велес великий!), таки проговорился я! По преданию, попы пошвыряли камни в стену, содрали немного краски с вырезанной на ней святой картины, да на том и успокоились. Я даже подумал тогда, когда был там на Великом обряде, что слишком уж большой беды нападение попов тому святилищу не принесло. Ведь когда все четыре стены стояли, войти в храм и наблюдать святой обряд могли только те, кто помещался в его стенах, а остальные не видели, что происходит внутри…
– И толпились снаружи, как киявляне на Пасху у Десятинной и вокруг Софии, – подхватил Хотен.
– Вот, вот, только там дело происходило на большой поляне. А теперь уже всем, кто на поляне поместился, хорошо видно действо у каменной стены.
– Слушай, княже, нам до Чернигова остался самый нудный кусок дороги: сосны да песок, сосны да песок… Расскажи мне подробно, Велесом-богом молю, если не жаль тебе, и что на камне там вырезано, и что на обряде том делалось.
– Чего жалеть-то? А что донесешь на меня, того я вовсе не опасаюсь. Не с руки тебе, боярин, в блюстители православной веры записываться. Ты уж прости меня, сие всё одно, что ехал к Фоме, а заехал к куме! Сам ведь дружил с волхвом, а теперь живешь в блудном смешении с красоткой младше тебя лет на тридцать, старый ты медведь!
Вспыхнул Хотен и, пришпорив ни в чем не повинного своего Черныша, выскочил вперед. Не оборачиваясь, поблагодарил ядовито:
– Спасибо тебе мое огромное, княже Всеволод Ростиславович! Не очень-то и нужно мне тебя выслушивать, а захочу узнать, о чем твою милость спрашивал, так лучше сам на место съезжу. Ведь сие святилище под селом Ямполем, в Теребовльском княжестве, от стольного города Теребовля верстах в тридцати – разве не так? Вспомнил уж и сам…
Тут же Севка-князёк снова нарисовался слева. Хлопнул строптивого слушателя по плечу, скривился, удивленно посмотрел на ушибленную ладонь (Хотен не счел нужным ему докладывать, что после неких прискорбных событий предпочитает не выходить из дому без кольчуги, а в дороге так уж точно не снимает) и заговорил как ни в чем ни бывало:
– Рассказывают, что в древности на тот обряд олень сам выходил из лесу к храму, чтобы его принесли в жертву. А после того, как некие невежи очередного оленя перед обрядом обидели, тот олень не остался у них и исчез в лесу. Старцы градские долго совещались с тогдашним жрецом, и решено было вместо оленя принести в жертву его замену, красного быка. Зима в тот год выдалась нестерпимо долгой, но лето, хоть и короткое да холодное, всё-таки наступило. После олени ни разу больше не приходили.
– А чем их обидели те невежи, княже?
– По-разному говорят. Слыхал я, что из лесу выходило два оленя, а не один. И одного приносили в жертву, другого же по обычаю жрец отпускал. А невежи будто бы закололи и второго. А Веселка покойный мне рассказывал, будто бы олень приходил всегда один, да как-то припоздал, его не дождались и закололи быка – а олень посмотрел-посмотрел, развернулся, ушел в лес и больше уже олени на праздник не приходили.
– Весёлка-скоморох? Знал я его…
– Ну да, у него же та книга Боянова хранилась, что ты её потом у меня силой отнял… Несмеяну увел, книгу заветную отобрал – и почему это я с тобою еще разговариваю, сыщик?
– Почему? Да скуку дорожную разгоняешь, только и всего… И как это я у тебя девицу увел, если ты сам позволил ей уйти в монастырь? А книга моя была, собственная, мне моим духовным отцом старцем завещанная…
– Да Бог уж с тобою, толстошеим везунчиком! Я на тот праздник со старым Веселкой ездил, а он ехал с ученой козой, которая за нашими клячами бежала, словно охотничья собака. Я в те поры до того древней нашею верою увлекся, что даже крест с шеи снял да выбросил, ходил вместо него со змеевиком. А тогда, когда мы до того святилища добрались, я сперва, еще до обряда, стену ту сохранившуюся добре рассмотрел, а потом и весь обряд наблюдал – и не вру, ей-богу! – с трепетом сердечным. На стене же было вырезано и раскрашено красками вот что. Если справа начать рассматривать, то стоит там олень, красной краской, суриком подкрашенный: пришел только что, стало быть, на заклание. Далее на коленях стоит жрец, тот самый на тебя, сыщик, и на медведя разом похожий и протягивает перед собою чашу с красной же кровью, оленьей, понятно, сцеженной из уже заколотого оленя. А предлагает он чашу святому дереву, и на дереве том сидит петух – тот самый святой петух Будимир, что нам время жизни нашей отмеривает.