Думал, думал Игоря Святославович и убедился, наконец, крепко-накрепко убедился, что его спасти сможет только смелое, будто у былинного хоробра, деяние: надо бежать, прихватив с собою конюшего и сына тысяцкого. Скажет тогда злопыхателям, что привел дружину в степь, и сам же её вывел на родину. Кто вспомнит, что привел и положил в степи две тысячи мужей, а вывел двоих? О выкупе тогда придется забыть жадным ханам, и свои родичи не станут укорять пожертвованными на выкуп гривнами – тоже ведь выгода немаловажная.
Вот только как убежать? Лука и стрел ему так и не дали, и на охоту русичи-пленники ездят безоружными, в то время как Буртас и его товарищи не расстаются с саблями, а из луков стреляют столь метко, что не раз, когда в бегущего зайца вонзалась стрела, выпущенная из седла на скаку, у князя Игоря неизвестно почему чесалось между лопатками. Да и не уйти от них на охоте: у самого князя конь, положим, совсем неплохой, а конюшему и сыну Рагуила дают сущих кляч, отчего те то и дело отстают. Еще и кормят прочих пленников впроголодь, объедками, только и отъедаются, что у него в юрте за ужином. Он знает, в какую сторону уводят его приближенных, но не знает, как их там держат, и ночью едва ли бы нашел то место. После обеда, когда почивает князь по отеческому обычаю, его усердно стерегут нукеры с оружием, по очереди. Для них и юрта напротив княжьей юрты поставлена. Бежать ночью? Однако всю ночь до утра у выхода из его вежи горит костер, и нукеры там в доспехах: один сторожит, а прочие у костра дремлют. Только и осталось, что надеяться на счастливый случай…
Случай такой представился, однако вовсе не таким оказался, как в Игоревых смутных мечтах. Как-то раз вечером, когда несколько осоловевший от вина Игорь поглядывал уже на полог юрты, поджидая появления Бюльнар (привязчива, как муха, и стыда во лбу нет), Лавор нецеремонно вытолкал конюшего и сына тысяцкого, а затем плотно, как перед бурей, завязал полог. Поклонился:
– Бюльнар сегодня не будет, княже.
– Придет та… как её? – щелкнул пальцами князь.
– Не будет девок.
– Ты вместо них? – не удержался Игорь Святославович.
Лавор не улыбнулся. Он вообще казался князю Игорю чересчур каким-то правильным, если не сказать занудным. Вот и сейчас поднял ко князю огнем очага освещенное плоское желтое лицо и принялся объяснять:
– Я христианин, как и ты, княже, а мужеложство у православных есть смертный грех. Я же, во-первых…
– Да будет тебе, чудак! Пошутил ведь я.
– Тогда это первая твоя шутка за три дня, княже. Опять задумался о побеге?
– Йок, йок! – подражая Буртасу, возразил князь.
– Очень тебя прошу, – невозмутимо заявил Лавор, – говори только по-русски. В стороже сегодня нукеры, кои русской речи не разумеют. Я помогу тебе бежать, княже, если осмелишься на побег. Мне легко подготовить коней, запас еды и оружие. Тебе же надо будет только решиться.
– Решиться я, почитай, что уже решился, – прищурился Игорь. – Да только вот не пойму, с чего бы тебе, толмач, заботиться о моем побеге? Какая тебе с него корысть?
Моложавое лицо Лавора оживилось, что бывало нечасто.
– Уж не знаю, держишь ли ты в своей памяти, княже, что я тебе некогда поведал. А поведал я тебе, княже, что мать моя была русской, и что с юных лет служил я в толмачах великому князю киевскому Изяславу Мстиславичу. А ушел я от него, когда увёл он дружину на Волынь…
– Помню!
– …а я предпочел вернуться в родную степь. Но прошли годы, многие годы, и стало мне в отчизне моей тяжело. В языческом этом невежестве. Не изведав таинства крещения, мои степные сородичи боятся воды, и я, чтобы сходить в баню, должен для того целый день скакать в Шарукань. И чтобы мне, православному, помыться в бане духовной, тоже надо туда поехать, в этот грязный Шарукань, пачкать свои колени в церковке-развалюхе и терпеть разглагольствования и выпрашивания безумного отца Памфила! О! Он здесь теперь, бродит по становищу, пристает к тебе, ко мне, к встречным кыпчакам и может оказаться без головы! Я хочу жить возле настоящей церкви, большой, красивой, с ароматами, со святыми мощами, кои помогут мне в случае болезни. А болезни наступают, и вот – спина время от времени сильно болит. Летом, сам видишь, в степи хорошо и приятно человеку, однако врагу своему не пожелаю прожить студеную зиму в юрте. А с моею спиной теперь… Да я просто страшусь следующей зимы. Я желаю остаток жизни провести в тепле, больной спиной привалившись к русской печке-матушке… Ты задремал, княже?