– Куда ни кинь, везде клин, – проворчал князь Игорь. – Вот уж хитрозадые все вы какие! Никому нельзя верить.
– Ты и сам бы про сие догадался, княже, что я действую по поручению великого хана, – с каким-то даже укором поднял глаза на князя Лавор, – если выпил бы сегодня поменьше вина и если бы дал себе труд задуматься: отчего бы это я, решившись помочь тебе сбежать, обрекаю на смерть или на рабство всю свою семью?
Игорь в свою очередь опустил глаза. Ему-то как раз наплевать было и на судьбу этого полукосоглазого, и на судьбу его косоглазой семейки, однако показывать свое равнодушие было нельзя.
– Да уж, не подумал я! А когда поедем? И как обманем сторожу?
– Поедем уже через два дня, когда вернётся войско с Кончаком. Сегодня прискакал скорый гонец от него. Великий хан идет неспешно, бережет полон. Когда приедет, будет всеобщий той, и я тогда… – и Лавор подвинулся на кошме, чтобы приблизить свои уста к уху князя Игоря.
Утром князь Игорь убедился, что слух о возращении половцев с полоном дошел и до других русских пленников. После завтрака вдруг полил ливень, ни о какой охоте не могло быть и речи. Поскучав с русичами, язык которых он понимал с пятого на десятое, Буртас, странным образом стеснявшийся русского конязя, увел Овлура в юрту для сторожи, пообещав угостить кумысом.
– Беда, князь, беда, – зашептал конюший, и князь, вообще старавшийся не приглядываться к оборвавшимся и покрытым грязью товарищам по плену, увидел, что на нем лица нет. – Войско проклятого Кончака возвращается. Говорят, великий хан злобствует, что не удалось взять Переяславль, и теперь сорвет злобу на пленниках, всех нас перебив, а кто говорит, что и разноличными пытками замучит.
Игорь помолчал. Потом прошептал:
– Мне тут один половецкий муж обещал помочь убежать за большие куны, но только одному. Я же ему, други, ответил: «Я славы ради и на поле битвы от дружины не бежал, и теперь не вздумаю пойти неславным путем». В общем, я отказался. Как же мне, свою шкуру спасая, вас, дружину мою, оставить?
Конюший опустил голову. Молодой Незнай, лицом совершенно не похожий на старого Рагуила, посмотрел на князя с таким выражением, будто тот предложил ему сейчас же и вместе бежать на Русь. Игорю Святославовичу стыдно стало смотреть в горящие на измазанном лице глаза юноши, и он повторил:
– Ваша судьба – и моя судьба, други.
– Нет, так неправильно, княже. Коли можешь бежать, беги, – медленно, будто и себя самого в сказанном убеждая, произнес конюший. – Что доброго для Руси в том будет, если и ты погибнешь, и мы? А на воле если окажешься, сумеешь и для нашей свободы постараться, это коли живы останемся.
– Бежать мне одному – неславною тропою бежать. Лучше уж я вместе с вами погибну, а княжеской чести не уроню.
– Убьют, княже, не будет тебе ни жизни, ни чести.
Игорю надоело повторять одно и то же вранье. Он обрадовался, когда в юрте резко посветлело, и оказалось, что дождь уже некоторое время не шуршит по войлочным стенам юрты. А там и Буртас заглянул, мокрый, пахнущий острой кислятиной кумыса. Откинув левой рукою полог, он окинул презрительным взглядом русских дружинников, по невежеству усевшихся на женской половине юрты, и радостно улыбнулся князю Игорю:
– Айда, коняз! Тенгри кок!
В течение дня, правда, синее небо неоднократно затягивалось тучами, охотников намочил ливень, и дважды моросило, однако в целом охота выдалась удачной. Игорю Святославовичу, в отличие от Буртаса, она не доставила много радости. Он понял вдруг, что не готов поменять привольное, не требующее от него никаких умственных усилий и ответственности, день да ночь – сутки прочь, житье в плену на опасности и лишения побега. Да и что ждет его на Руси? Свобода свободой, вот только не обернется ли она порубом в Киеве, а того пуще в Переяславле, принадлежащем злейшему врагу Владимиру Глебовичу, тем порубом на дворе церковном, где чуть не отдал Богу душу его, Игорев, дядя, в честь которого и назван – великий князь киевский Игорь Ольгович? И еще мучила Игоря мысль о том, означают ли его сносная жизнь в плену и прикровенное предложение самого Кончака убежать, что прервалась злосчастная цепь его невезений в этом походе? Первым звеном той цепи стало двухдневное опоздание брата Всеволода на место сбора, а потом пошло-поехало, только и успевай их, невезения, подсчитывать. Если невезениям конец – отлично! А если милости к нему Кончака злодейка-судьба дозволила только для того, чтобы очернить его в глазах князей-сородичей? А если Кончак задумал очередную хитрую каверзу, а следующим, последним звеном невезенья станет поимка и позорное, лишающее княжеской чести, наказание? Однако никакого другого для себя выхода не видел князь, кроме как очертя голову решиться на побег.