– Удивил ты меня, толстошеий, – после недолгого молчания заявил Севка-князёк. – Я и помыслить не мог, что такие, как ты, рыцари бывают.
– Да я и не говорю, что настоящий рыцарь, – Хотен всё-таки обиделся. – Сказал уже ведь, что это великий князь Изяслав попросил своего зятя короля Гейзу меня посвятить. «Ты, – говорит, – роду незнатного, отец твой выслужился в мечники из безвестного отрока, а если станешь венгерским паладином, труднее будет кичливым боярам тебя сожрать». Я же не кричу на всех перекрестках, что рыцарское звание имею, только что золотые шпоры в сундуке берегу.
Беседа прервалась, потому что подъехали они к первому по дороге из Путивля в Рыльск броду через Семь, к месту, удобному для засады. Когда же тревога миновала, и посольство снова растянулось по узкому и кочковатому проселку, князь вернулся к прерванной беседе.
– Я понимаю, что ты не стал бы выбирать среди княгинь и боярынь себе государыню, чтобы совершать в её честь подвиги, однако, коль уж ты получил рыцарство от венгерского короля, ты обязан ему служить.
– Да знаю я, – отмахнулся Хотен. – И я поехал бы служить, если бы король меня призвал (кто у них сейчас, даже не знаю – Бела, кажется). Однако на самом деле я отслужил королю Гейзе еще раньше: ведь великий князь Изяслав послал меня разыскать об одном преступлении при королевском дворе в Буде, и я нашел убийцу. И поклялся, что о том деле никому ни слова.
Севка-князёк кашлянул. Искоса взглянув на него, обнаружил Хотен, что на лице князя снова появилось мечтательное выражение, обернулся на седле и, сдерживая желание громко закряхтеть, показал Прилепе, чтобы, коня придержав, отстала. Та покачала головой, и видно было, что подслушивание доставляет ей неописуемое наслаждение. «Да бог уже с ней, – подумал сыщик, – трясется бедная бабенка целыми днями в седле, пусть уж немного развлечется».
– Я тогда, когда подружились мы на той свадьбе в Минске, подумывал, а не посвататься ли к Фросинке. Ведь мало того, что я души в ней не чаял, она тоже была ко мне благосклонна, иначе не позволяла бы мне часами играть ей на гуслях и петь песни – и не только Бояновы, но и мои, как я теперь понимаю, далекие от совершенства. Конечно, дочь богатейшего галицкого князя, была она настоящей королевной, о которой многие могли только мечтать, но и мой отец был великий князь киевский, и он сумел бы высватать мне Фросинку, если бы я пообещал ему образумиться, – тут Севка-князёк испустил глубокий вздох. – Об-раз-умить-ся… Когда я прикинул, что скрывается за этим словом… Чтобы содержать жену-королевну и наших детей, мне пришлось бы ловчить и подличать, добывая волости, ездить на войну, захватывать в полон и убивать людей, стать клятвопреступником и ханжой. Подумал я, подумал, поплакал даже (зачем теперь скрывать?) и отказался от своей мечты.
– Тебе, княже, всё-таки было хорошо уже за тридцать, – неловко выговорил Хотен. – В зрелом возрасте, слава Богу, таковые беды легче переносятся.
– Зато у юноши остается надежда, что его чувство еще повторится, – вздохнув, ответил Севка-князёк, – а зрелому мужу не на что уже надеяться. Зато теперь, после второй нашей встречи… Знаешь ли, боярин, теперь я готов провозгласить княгиню Ярославну своей государыней и совершать для неё, как положено рыцарю, всякие безумства. А перво-наперво сочинил бы я песню в её честь и под гусли пропел бы её под её окошком…
– …чтобы князь Игорь, её муж, послал дружинника воткнуть копье тебе в задницу. И ни за что я не поверю, что даже ради службы своей государыне ты пойдешь на войну, княже – или ты желаешь совершать монашеские подвиги?
Прилепа за спиной Хотена хихикнула, не удержалась. Севка-князёк не обиделся. Хохотнул коротко. Пояснил напыщенно:
– Есть и другие способы прославить Фросинку. Уж я придумаю, как сие совершить.
А Хотен размышлял уже об ином. Если не побояться заночевать в лесу, то можно поберечь коней и не нестись, как на пожар, а если попытаться засветло доскакать до Рыльска, тогда, напротив, надо поторопить ребят – если не хотят до утра кукурекать под запертыми по военному времени городскими воротами.
Глава 21. Бегство!
Наконец! Кончак с войском и полоном вернулся, и становище бурлит. Праздник! Буртас со сторожами после обеда и не вставал от своего кострища: пьют беспрерывно кумыс, ведь слабенький этот их напиток, долго и усердно нужно его пить, чтобы у здорового, крепкого мужика поселилась в сердце радость. Игорь посидел с Буртасом, сначала пригубил кумыса из вежливости, потом выпил полную чашу. Он теперь ничего не боялся: дело запущено, и нельзя повернуть вспять. Лавор, наверное, уже ждет в условленном месте на другом берегу Тора с оседланными лошадьми и припасом.