И Хотен рассказал, не обращая внимания на протестующие возгласы убийцы.
– Враньё! Я потребую суда у великого князя! Тебе никогда не доказать!
Тогда Хотен, привирая без зазрения совести, рассказал о двух синяках, найденных им на груди мертвого боярина и о смертной ране на его горле, о том, что сохранилась грамотка, переброшенная Чурилом на стреле в монастырь, а его руку легко определить. О том, что любой судья поверит, что он вымогал куны с игуменьи, увидев грамотки от Ульки из Рыльска.
– Это не я! – закричал тогда обвиняемый. – Это Узелок, оруженосец Добрилы, придумал, как разжиться кунами! Это Узелок вел с пира пьяного Добрилу, и тот вдруг проговорился, что сын у него вправде выблядок, а мать его черница… Я только подражал ему в Рыльске.
– А ведь ты сейчас признался, Чурил. Узелок никак не мог убить боярина Добрилу, потому что ранен был еще до того, как ты поехал с ним в гонцах. Это ты убил его – не потому ли, что увел у тебя девку?
Лицо красавчика исказилось, он завопил:
– Как бы не так! Что мне в той девке? Девок в Киеве, будто грязи, я с любой мог переспать, всех бодал, каких хотел. И ту игуменью, мать выблядка, что у меня за спиной прячется, тоже бодал, и Настку, и всех женок, каких хотел. Тут рядом с тобою сидела сучка, которую ты и в поход с собою таскаешь, так вот: оставь меня с нею наедине на четверть часа – и твоя сучка от меня отстать уж не захочет…
Тут, словно бы бесстыжие речи красавчика сопровождая, донеслись из темноты гусельные перезвоны. Обвиняемый замолчал, все замерли, слушая. Когда же смолк звон струн, Хотен промолвил удивленно:
– Что ж это было?
– Цареградский наигрыш, а больше похоже на ерусалимский стих, – буркнул Чурил. И снова заорал. – Да бодал я тебя и всех твоих сучек с тобою!
Тут замычал молодой Неудача и, положив обе руки на мокрую голову убийцы, попытался погрузить её в воду. Речка вокруг них забурлила, Неудача откинулся назад, и оба ушли под воду. Вскоре ниже по течению вынырнула голова черноволосого Чурилы. Раздалось шипение, и на месте головы размазалось темное, неразличимое в слабых отблесках костра пятно.
– Метко стреляет Васка, – промолвил, неизвестно к кому обращаясь, Хотен.
Потом началась суматоха. Прибежала, причитая, Прилепа, а за нею с гуслями в руках Севка-князёк. Наконец, двумя ласточками бросились в речку голые дружинники: они обсыхали на траве, не желая мочить одежду. Вытащили на берег своего начальника, вылили из него воду. Он же, как пришел в себя, попросил позвать к себе Хотена. Лежал на мокрой траве по-прежнему нагой и с мечом, и мошка начинала клубиться над ним.
– Извини, Хотен Незамайкович, если подвел тебя, но тот негодяй меня лягнул, вот и… – проговорил тихо.
– Да я мнил, что ты плавать умеешь… А еще децкий.
– Пару саженей всегда проплывал, а тут растерялся отчего-то… Послушай, а что поганец про мать мою говорил? Моя же мать померла давно…
– Твоя мать жива, – подумав, прошептал сыщик. – Она знает про тебя и любит, как матери положено. Она, правда, грешница, как почти все бабы. А подумать, так мы, мужики, чем лучше? Ты сам после решишь, желаешь ли, что бы я вас свел. Что ни говори, а по крови она теперь самый близкий тебе человек.
Молодой Неудача отвернулся. Старый сыщик пожал плечами и протопал по песку у кромки воды к недавнему своему собеседнику, от которого не приходится теперь ожидать трудных вопросов.
Прибитый к берегу течением на самом краю бухты, у камышей, он, полубезголовый труп убийцы, легко покачивался себе на воде, раскинув руки, и напоминал убитую лягушку. В детстве любил Хотен, вооружившись палкой, поохотиться с товарищами на зеленую дичь. После меткого удара, вот так же раскинувшись навзничь, уплывала неподвижная лягуша по медленному течению Лыбеди – и вдруг вызывала острую жалость, и мучило чувство вины еще не огрубевшую мальчишескую душу.
Подошел неспешно Васка-самострельщик, сел на корточки, вытащил из разбитой головы бывшего красавчика короткую железную стрелу, ополоснул её рядом в водичке.
– Я рад, что ты бережешь стрелы, Васка, – сказал ему тихо Хотен, – однако тебе, меткому стрелку, следует поберечь и себя. Этого вот следовало бы твоему децкому жизни лишить, а не тебе. Впрочем, не беда. Ты где живешь-то?
– В гриднице у великого князя нашего Святослава Всеволодовича в Киеве. А где ж еще? Я сирота.
– А сам откуда ты?
– Я из Белгорода, боярин.
– Тебе придется пожить, пока дело не забудется, на дворе у децкого твоего Неудачи Добриловича. Он объявит тебя родственником и домочадцем своим. Тогда я сумею вас обоих защитить и в великокняжеском суде. Это если придется. И если мы в Киев вернемся. Нам еще надо суметь туда возвратиться.