— Ну хорошо, ты, счастливчик, но можно я разок за вами поподглядываю, а?
Я молчу. Может быть, если дело до этого вообще когда-нибудь дойдёт…
— Иди сюда, Хаген, ну, не сердись, выпей пива! Ты уже слышал, что Эдгар погиб?
— Как?
— Повесился. Для этого он взобрался на Китайскую башню. Про это напечатано крупным шрифтом в вечерней газете!
— Неужто он убил Лиану?
— Понятия не имею. Про это там не было написано.
Я чувствую какую-то болезненную муку внутри между висками. Бью себя по лбу. Два раза, три раза. Постепенно проходит.
Мы надолго застреваем за жёлтыми круглыми столиками вокзальной забегаловки. Юдит разговаривает с Лилли. У Меховой Анны с губ свисают верёвки слюны.
Том подталкивает меня:
— И хорошая новость: чёрных шерифов упразднили!
— Что, серьёзно?
— Да. Хотят теперь попытать счастья с синими шерифами.
— Всегда что-нибудь новенькое.
В некотором отдалении мимо нас в своей тесноватой униформе проходит Швайнебакке. Я становлюсь так, чтобы загородить от него Юдит. Не хочу, чтобы он её видел.
Швайнебакке — самый гадкий, гадейший из всех вокзальных булей.
Зимой, когда мы появляемся на вокзале, в отапливаемом помещении зала ожидания или хотя бы на защищённом от ветра углу у автоматических сейфов камеры хранения, он любит нас погонять. Летом ему всё равно, летом он не может сделать нам особых гадостей, поэтому и не подходит к нам. Такой он подлый. Он пускает свою дубинку в ход только тогда, когда наши кости становятся хрупкими от холода.
Зима — это ад, а Швайнебакке — сатана в этом аду. Подробности в его описании я опускаю. Сама его фамилия красноречиво говорит за себя. Сейчас он идет, зыркая по сторонам своим инспектирующим взглядом, одёргивает мундир, поправляет своё переговорное устройство.
Ещё пять месяцев — и он до нас доберётся. Так он, наверное, думает. Зимой я его убью.
Юдит быстро напивается. Она ещё не привыкла.
Голуби взлетают под чёрную крышу и оттуда низвергаются на крошки на полу.
Люди с чемоданами. Люди с пакетами. Прибывающие и отходящие поезда.
К нам подошёл парень, который четыре года назад якобы состоял в нашей семье. Теперь на нём куртка и золотая цепочка. Он иногда заходит сюда и выставляет всем нам по пиву. Волосы у него редкие, просвечивающие насквозь и отчётливо выраженный двойной подбородок. Всякий раз он выступает с одним и тем же монологом, а мы все благоговейно внимаем.
— Да, видите, я тоже был среди вас — равным среди равных. И я не стыжусь этого. Как раз наоборот. Тот, кто побывал, как я, на самом дне… Вот, Фред, поди, принеси ещё шесть банок… да, а потом я снова получил работу, на конвейере в «БМВ». Не прошло и двух лет, как я стал старшим рабочим, десятником! И — вид ите-я могу позволить себе в месяц израсходовать четыре-пять сотен марок только на бордель, так почему бы мне время от времени не заглянуть сюда, к вам? Потратить двадцатку вам на пиво — что мне, жалко, что ли?
Мы все одобрительно киваем и с восхищением взираем на него. Только Юдит презрительно кривится.
Благородный жертвователь продолжает:
— Ну, вот — что уж такое двадцатка! А меня никто не упрекнёт, что я жадный, правильно? Я с удовольствием с вами разговариваю! У вас нет «капусты». А у меня есть. И получается, что это просто само собой разумеется, что я потрачусь на два-три круга пива! Иначе я сам себе казался бы ничтожным и скупым! Разве не так?
О да, мы все чокаемся за здоровье этого великого человека, этого феникса из дерьма. Только Юдит нас не поддерживает. Вид у неё гневный и презрительный.
Но монолог, кстати, ещё не закончился.
— Сегодня я прочитал в газете про Эд гара. Ведь я его хорошо знал… Это всё можно было заранее предвидеть, не обижайтесь на меня. Может быть, вам всем стоит призадуматься — не отказаться ли и вам от попоек. Я вам говорю — не так уж это и трудно! Я сам оставил это занятие. А почему? Я увидел себя в зеркале, и мне стало тошно. От самого себя. Манфред, сказал я, дела у тебя ещё не совсем плохи! Но времени у тебя осталось не так уж много. Завтра может быть поздно. А силы тебе нужны прямо сегодня, сейчас.
Мы заворожённо смотрели ему в рот, полные благоговейного трепета. Фред показывает ему пустые банки и получет деньги ещё на один круг.
— Да, я признаюсь, в первые дни мне пришлось туго. Но потом, через неделю, я был та-а-ак горд собой… Я мог отправиться в бордель с гордо поднятой головой, не стыдясь себя перед остальными посетителями. Я вам говорю — на «БМВ», на конвейере, там всегда есть работа. Тяжёлая работа, да, но…
— Меня от вас тошнит!
Ой-е!
— Что?
— Меня от вас воротит, вы, сверхдыра от жопы!
Юдит говорит всё это ему прямо в лицо. Я тяну её в сторону, прилагая немалую силу.
— В чём дело, Хаген?
— Сейчас же прекрати поливать его дерьмом!
— Почему?
— Этого человека, которого ты назвала дырой от жопы, мы все знаем. Бедная свинюшка. которая приходит сюда онанировать! Но приходит он довольно часто, и мы тут пьянствуем за его счёт. Это всё, что можно извлечь из этой ситуации!
— Но это же оппортунизм!
— Глупости! Ты ещё ребёнок. Дитя неразумное! Не надо здесь демонстрировать свою гордость и честь и что там ещё, в противном случае ты становишься с ним на одну доску!
— Ты меня не убедил!
— Женщина, откуда ты свалилась? Чего мы добьёмся, если скажем ему, что он всего лишь глупая дырка от задницы? Он всегда найдёт кого — нибудь ещё, кому сможет читать свои проповеди! Без оргазма он домой всё равно не вернётся!
— Тогда он, должно быть, счастливый человек, да?
— Может быть! Да-а, пожалуй, он счастливый человек!
— Так вот как выглядит счастливый человек!
— Возможно! Может быть, мы вообще не имеем права брать у него больше, чем это его пиво!
Мы орали друг на друга так громко, что на нас все оглядывались. А на шумном вокзале это можно расценивать как настоящий фокус.
— Тебе предстоит ещё многому научиться! За такие выходки, как эта, можно свободно получить от Фреда по морде! Уж он-то не позволит так запросто лишить его дармового пива!
Юдит постепенно успокоилась. Но ещё дрожала. И сказала, заикаясь:
— Ну и что — ну и получу по морде. Это же моя морда!
— А это — наше пиво! Держи себя в рамках, пока ты среди нас новенькая. Веди себя тихо, только смотри и слушай! Здесь действует совсем другая этика, отличная от той, которую ты вычитала из романов. Понятно?
Она взволнованно растирает себе правое ухо и долго пыхтит.
— О’кей.
— На самом деле о’кей?
— Да.
— Мне очень жаль, что мне пришлось на тебя накричать.
— Ничего.
Она быстро успокоилась. Мы слоняемся от одного утла зала ожидания до другого. Делаем привал на багажных весах, идём сквозь яркие огни Шиллер-штрасе с её секс-шопами, возвращаемся назад, стоим в зале с багажными тележками и контейнерами для вагонов-ресторанов, нас оттуда прогоняют, мы идём вдоль железнодорожного пути, пока не кончается вокзальная крыша над перроном, смотрим на множество рельс, которые разветвляются, смотрим на зелёные и красные огни над путями, рядом с силовыми проводами. В здании радиоузла постепенно умирает освещение.
Неподалёку от нас ждёт отправления поезд на Рим в 23 часа 20 минут, с одиннадцатого пути. Он отправится через сорок минут. Юдит поднимается в вагон первого класса, который ещё совершенно пуст. Кресла в купе можно сдвинуть вместе, превратив их в лежанку. Мы валимся на неё, ласкаемся и задёргиваем штору на стеклянной двери.
При мысли о Риме я становлюсь сентиментальным. Юдит тоже.
— Ты меня любишь? — спрашивает она.
— В следующий раз спроси меня об этом через десять лет.
— Хочешь, сделаем это здесь? Прямо сейчас?
Я выглядываю в окно, смотрю на часы. До отправления ещё тридцать минут. Ну, хорошо. Юдит стягивает свою майку через голову. Она вдруг заторопилась. В купе темно, лишь немного коричневатого света проникает из коридора сквозь ткань шторы.