Борис Тимофеевич Воробьев
Сюмусю, дикий пес
«Сюмусю» — слово не русское. Так называли когда-то японцы нынешний Шумшу, самый северный курильский остров; собаку же окрестили так каюры — народ кочующий, обветренный, в основном молодой, уважающий имена звучные и загадочные. Словом, как бы там ни было, Сюмусю был одичавшим псом-одиночкой, одним из тех изгоев, неуживчивый и крутой нрав которых не позволяет им жить обыкновенной собачьей жизнью. Познав вкус упряжной лямки и на своих боках почувствовав крепость каюрского остола, они уходят в сопки и живут там жизнью бродячей и полуголодной.
Впервые я увидел Сюмусю летом пятьдесят пятого в рыбацком поселке на берегу Второго Курильского пролива.
Пес появился там среди бела дня. Это было дерзостью, и, глядя на собак, со всех сторон устремившихся к нему, я подумал, что сейчас он будет наказан. К моему удивлению, ничего подобного не произошло. Словно наткнувшись на какое-то невидимое препятствие, собаки стали осаживать, царапая когтями землю. Лишь Варнак не спасовал перед пришельцем. Воинственно задрав обрубок хвоста, он вплотную приблизился к нему. Сказав несколько слов на местном рычащем диалекте, Варнак прижал единственное ухо и пружинящим шагом обошел чужака, норовя задеть его плечом.
В следующий момент я услышал крик, пронзительный, поросячий. Не верилось, что так может кричать Варнак, общепризнанный бретер и заводила, но тем не менее факт оставался фактом. Схватив Варнака за загривок, пришелец как тряпку трепал его. Потом выплюнул и вышел из круга безмолвно расступившихся собак, «Чистая работа! — восхитился я, провожая удалявшегося пса взглядом. — Интересно, чей он?»
Ответить на этот вопрос мне помог случай. Осенью этого же года я познакомился с Сюмусю поближе. Забегая вперед, скажу, что знакомство было не из приятных: большой палец на моей правой руке до сих пор не сгибается до конца.
Озеро, где я стрелял тогда уток, имеет почти правильную овальную форму; берега его пологи и открыты со всех сторон, и утки, жирующие там, чувствуют себя в полной безопасности. Приходилось прибегать к обычному в таких случаях приему — ложиться на живот, по-пластунски подбираться к уткам на выстрел. Помню, как, застрелив нескольких, я поднялся и, на ходу разминая затекшее тело, направился вылавливать добычу из воды. И не очень-то удивился, когда на берегу меня встретил рослый, лохматый и поджарый пес — мало ли собак бегало по острову. Изумило меня другое: у ног пса лежали застреленные мною утки!
— Ах ты ворюга, — сказал я псу, немного опомнившись. — Ну-ка проваливай!
Мои слова не вызвали у пса никаких эмоций. Он стоял как вкопанный и смотрел на меня спокойными и усталыми глазами человека, только что честно проделавшего трудную работу. Что-то знакомое почудилось мне в независимой позе собаки, и, присмотревшись, я узнал в ней того самого пса, который так бесцеремонно разделался тогда с Варнаком.
— А! — сказал я. — Здравствуй, разбойник! Думаешь поживиться за чужой счет? Не выйдет, — предупредил я пса, решив, однако, что одну утку ему все-таки пожертвую.
Я закинул ружье за спину и развязал вещмешок. Пес сразу забеспокоился и шагнул ко мне, ощерив большущие желтые клыки. Такое нахальство меня возмутило.
— Пошел! — крикнул я и замахнулся.
Как на пружинах, пес отскочил, и я протянул руку к утке. Свой промах я осознал поздно. Раз! — как затвор, клацнули челюсти.
Конечно, я мог тут же пристрелить его. Я имел на это полное право. Но я не стал делать этого. Я замотал руку платком и три километра до поселка бежал, думая о том, как бы не заразиться бешенством, и еще о том, как бы заполучить эту собаку.
В больнице сухожилие сшили, но с тех пор я не знал покоя. Как одержимый носился я по сопкам, излазил все буераки, заглядывал в каждую расщелину и даже, рискуя напороться на мину, в старые японские катакомбы.
Все было напрасно: мой обидчик исчез без следа.
Каюр Кулаков, которому я рассказал о встрече на озере, реагировал на это своеобразно.
— Тундра неэлетрифицированная, — сказал он мне. — Ты бы еще башку ему сунул! Это же Сюмусю! Он у Ильичева коренником ходил.
Вон, оказывается, в чем было дело! Ильичев!..
Я не знал его, но слыхать о нем слыхал. Он замерз за год до моего приезда на Курилы, попав в пургу.
Случай был поистине трагический: Ильичев замерз в майский день, не добравшись до места всего километр. Несколько суток отлеживался он под снегом, одну за другой убивая собак, чтобы в теплых внутренностях согревать коченевшие руки и ноги. Когда кончилась пурга и люди отыскали Ильичева, он был уже мертв. Из девяти собак упряжки только одна осталась в живых, и ею, если не врал Кулаков, был Сюмусю. Почему он, коренник, ближе других собак находившийся к Ильичеву и, казалось бы, первым рискующий попасть под его нож? Пожалел ли каюр любимого пса или сам не дался тот в руки — так и не узнал никто. Но я по сей день уверен, что второе предположение ближе к истине.
Вот с этим-то псом и свела меня судьба.
Наступившая вскоре зима сильно затруднила мою задачу. Частые пурги не давали возможности выбраться подальше от дома, но, тем не менее, я каждый свободный час посвящал поискам. Более того: я разбил предполагаемый район обитания Сюмусю на условные квадраты и со скрупулезностью куперовских следопытов шаг за шагом прочесывал их. Неудачи меня не смущали, почему-то я был уверен, что рано или поздно вновь встречусь с Сюмусю. В конце концов предчувствие не обмануло меня, и я лишний раз убедился в том, что имею дело с собакой необыкновенной. Сюмусю поступил так, как если бы обладал разумом: он облюбовал для жилья старый дот японского смертника, находившийся буквально у всех под носом. Каждый день проходил я мимо вросшего в землю бронированного колпака камикадзе, не догадываясь о мудрой хитрости Сюмусю, который, свернувшись калачиком, лежал там, посмеиваясь по-собачьи над самомнением суетливых двуногих существ.
Накануне всю неделю мела пурга, и по утрам, поглядывая в полузасыпанное снегом окно, я с надеждой думал: «Завтра… Завтра кончится эта бестолковая белая карусель, и уж тогда-то я непременно отыщу неуловимого пса-оборотня».
Но как ни готовился я к этому дню, он грянул как гром на голову.
Пурга наконец кончилась, и я, быстренько наладив лыжи, отправился на очередную рекогносцировку.
Было очень тихо. Сверкали и переливались сгорбившиеся под тяжестью снега сопки. Море тяжело катило свинцовую мертвую зыбь. Далеко впереди разламывала пополам небо белая громада Парамушира.
Проходя мимо дота, я задержал шаг: мне показалось, что снег у входа зашевелился. Лиса? На всякий случай я сдернул с плеча ружье. Нет, это была не лиса, на моих глазах, как Феникс из пепла, из снега восставал Сюмусю! Свет ослепил пса, и он жмурясь стоял в двух шагах от меня.