* * *
В ночном Нью-Йорке снег. Уснул, затих Нью-Йорк.
Под мокрым снегом он промок, продрог.
В нем воздух за день, кажется, прогорк.
Дневная суета, бескрылый торг!
Но торг не кончен. Бродят у витрин
Мальчишки — и подходит господин,
И юноша, прекрасный, как павлин,
Вдруг выступает из ночных глубин.
Два фонаря рассеивают мрак,
А там, в аллее, черный кадиллак.
В нем проститутку задушил маньяк.
Он режет ей над сердцем странный знак.
Смутна луна, туманен ореол.
Вот наркоман: он делает укол.
Он в белом парке негра подколол:
Ведь мертвый черный — меньшее из зол.
О небоскребы, темный вертоград!
Никто не выбросился? Нет, навряд:
Кому охота прыгать в снегопад?
(Несчастный случай — частный случай, брат.)
* * *
Да – «тем не менее, однако, все-таки»:
Невзрачный луч в серомохнатом облаке,
И пальма колоссальным одуванчиком
Круглится над седым и серым странником.
В небурной речке отблески и проблески
(Не первый образец земной символики),
И пеликан рыбешку серебристую
Схватил (она мелькнула быстрой искрою).
А палевые лепестки шиповника
Опали все — от утреннего дождика? —
И крылышко оторванное бабочки
Синеет в ручке синеглазой девочки.
В неяркой роще апельсинно-пальмовой
Неисцеленный греется расслабленный.
Здесь олеандры. Да, но нет сирени. И
Шмель не жужжит в непахнущем жасмине. И –
Да, «все-таки, однако, тем не менее»?
С балкона низвергаются глицинии,
И полуотвечает на сомнение
Полуулыбка мировой гармонии.
* * *
Двенадцать миллиардов лет
Назад — вселенная возникла.
Еще не умер Магомет,
И даже не было Перикла.
Душа, приветствуй бытие!
Люблю вселенную в апреле.
Ведь если б не было ее,
То где бы мы с тобой сидели?
От радости захохочу…
Вселенная, мое почтенье!
И непременно я хочу
Ее поздравить с Днем рожденья.
Я приглашаю, господа!
Отпразднуем в роскошном зале.
Шампанского! Но вот беда:
Мне точной даты не сказали.
* * *
Не нарушает тишины
Закат китайско-желтоватый,
И ветки голубой сосны,
Бескрылые, полукрылаты.
На синем запечатлены
Две неподвижные ракиты,
И тень сапфирная волны
Лежит у лодки позабытой.
И слабым пламенем горят
Вершины снежные на юге.
(Здесь две дороги: на Царьград
и на Багдад). Как бы в испуге
Все ждет. Ни чаек, ни цикад.
Синеют горные отроги.
И слышно, как молчит закат,
Как бы задумавшись о Боге.
* * *
Морщины – трещины. От времени, от бремени.
Грызут минуты, как термиты,
Земную радость. Только в адском пламени
Сгорят, забытые, заботы?
Или сгорит печаль в сиянье розовом
Страны божественно-блаженной,
Где во дворце лазурно-хризопразовом
Хрустальный зал многоколонный?
Мы улетим в Элизий… Нет. Но жалким стариком,
Назло житейскому Борею,
«Печаль моя светла». «Мне грустно и легко», –
Я улыбаясь повторяю.
Мы не войдем в сияние Элизия:
Нас бог любви туда не пустит.
Но утешает нежная поэзия —
Дарохранительница грусти.
И лучше — проще: домик у опушки, на
Юру. Скамья, береза, ясень.
И медленно бредя за тенью Пушкина,
Мы встретим болдинскую осень.
* * *
Кто может сосчитать морской песок? Весной
Я шел по берегу, устало:
Я точно сосчитал песчинки — до одной.
Но двух песчинок не хватало.
Песок… Моя судьба — песочные часы:
Переверни — и всё сначала.
Я все шучу. Из белой полосы
Песчинка в черную упала
Навек. Но не горюй: вновь солнечный восход
Над морем, волны заблестели,
И Афродита-Муза вновь плывет
На раковине Боттичелли.
Ну а душа — моллюск. Но створки отворят,
Совсем невзрачные снаружи,
И вдруг увидят мой несовершенный клад:
Некрупных несколько жемчужин.
Пусть раковиной бледной и пустой
Я на песке похолодею:
Но светлый Мусагет из раковины той
С улыбкой вырезал камею.
* * *
Огромная лазурь Айя-Софии!
В зеленовато-золотой громаде,
В том бирюзовом озере, в том чуде
Клубились мощно светы неземные
Апофеозом: полдень в Цареграде!
Казалось, византийские святые
Во храм вернулись, дивно-золотые,
Высоким сонмом, воинством победным.
В лазурных сферах, в райском вертограде
Великолепным празднеством бессмертным
Мозаики и мраморы сияли.
Архангелы великие звенели
Над византийским городом имперским –
И круглые турецкие щиты
С арабской вязью — золотом на черном –
Трофеями военными висели
В сиянии божественно-просторном,
Не затмевая вечной красоты.
* * *
И великий и грозный собор в твердокаменной Авиле,
где паломники шли мимо терний Христова венца
(О огромный Распятый! И Царству не будет конца!)
ко святой и суровой Терезе, сказавшей о дьяволе
– что, не помню. Там сердце Христово мы славили
крестным ходом, средь готики, солнца и пыли — и,
как сказал проводник, в самом сердце Кастилии
мы оставили наши сердца.
Высокая дароносица,
высокий собор искусства!
Слиянье искусства и чувства.
В этой рифме сладостной русской
что-то есть, что к Богу относится.
Да, мы будем помнить
и экстазы Терезы над розами,
и к распятию страстный жест,
и витражи, которые созданы
из образчиков райских блаженств.
* * *