Много грехов у тебя? Вереница?
Взвыла душа, как на месяц волчица.
Брось, погляди: тишина золотится.
В терем войди, как царева девица.
Видишь: купаются в нежных закатах
Души детей, шалунов плутоватых.
Множество душ, голубых и крылатых,
Реют, прощенные, в Божьих палатах.
Терем в алмазах, сапфирах, агатах.
Только — туда не пускают богатых.
Мы не богатые. В общих палатах
Грелись, тоскуя — в казенных халатах.
* * *
Своенравница, затейница, забавница,
Своевольница, Судьба моя, Судьбинушка!
Заиграется, устанет, затуманится –
И куснет меня, драконушко, змеинушка.
А бывает — обернется добрым молодцем,
Подойдет ко мне — царица Шемаханская,
А потом вдруг — печенегом или половцем,
В шапке рысьей или куньей (милость ханская!).
Но слетает слету шапка та косматая,
Говорит Судьба: — Не плачь, сейчас помилую. –
Превращается, гляди, стрела пернатая
В драгоценную Жар-Птицу синекрылую.
Я молю ее: — Судьбинушка, голубушка,
Не ласкай меня так нежно, нежно-бережно,
Дай подольше посидеть у края бережка,
Злая Смертушка презлая, Душегубушка!
* * *
Как белые птицы, летали высокие ноты,
И к нам опускались флейтисты с нездешнего неба.
Над пыльной дорогой мерцали следы позолоты,
Как тень Аполлона, как тень лучезарного Феба.
Хрустальная роща блистала над синим заливом,
За старым пророком бежал розоватый ягненок,
И белые кони вослед голубым переливам
Несли золотистых, прекрасных, нагих амазонок.
И полнилось небо конторщиками, продавцами,
Они улетали на радостный остров Цитеру.
Конторские книги махали большими листами,
Сгорая, сияя, волшебно несясь в стратосферу.
И в нежных пейзажах Ватто или Клода Лоррена
Вели хороводы сенаторы и прокуроры.
И туча неслась, в темноте загудела сирена,
А мы отдыхали на ложе богини Авроры.
* * *
Убитой было девяносто восемь,
Убийце восемнадцать. Сколько жертве,
Скажите, оставалось жить? Неделю?
Ну а ему? Лет шестьдесят, пожалуй.
Он изнасиловал ее. Старуха
Уж технику любви полузабыла.
Она сама, наверно, удивлялась
Смешному вкусу мальчика смешного.
Мне жаль его. Ее — почти не жалко.
Шел дождь, когда его казнили. Было
Еще темно. Да, то-то и оно-то.
Такие-то дела. И что тут скажешь.
* * *
В одну телегу (Пушкин!) «впрячь не можно»
Весь мир (увы!) голодных и рабов.
Телега жизни… Ей не быть порожней:
На ней поклажа из людских горбов.
Веками снился нищим и калекам
Кровавый сон о правде и борьбе.
Но… человек играет человеком,
Пока судьба играет на трубе.
Крик о свободе, то слабей, то гневней,
О равенстве и братстве на века.
Но… проезжают райские деревни,
Как в глупой песне, мимо мужика.
* * *
За счастье платил я немалый бакшиш,
А рок, усмехаясь, показывал шиш.
Ну что же! В кармане порой ни шиша,
Блоха на аркане, почти ни гроша,
А все же я верил, что жизнь хороша.
Хватало на хлеб, на коробку сардин,
И можно украсть и понюхать жасмин,
И, главное, сам я себе господин.
Бывало, на юге я крал виноград.
Жевал — и глядел на огромный закат.
Показывал кукиш людскому суду.
Воришка! Еще изловчусь — украду
Бумажку на жительство в райском саду.
Серебряных ложек — не крал никогда.
Блестела не ложка — блестела звезда.
* * *
Надо ли было сказать в крематории
О биографии, темной истории?
В траурной рамке, «с глубоким прискорбием…»
Глухо звучал неторжественный реквием.
Что же, душа, — наслаждайся бессмертием.
Мы возвращались туманными рощами.
Скучно паслись беловатые лошади,
Влажно рыжели невзрачные озими.
Надо ли было сказать в эпитафии
Правду о марихуане и мафии?
Жил он, замученный злыми пороками,
Между аптеками и дискотеками,
Между полицией, неграми, греками.
Как надоели убийцы, убитые,
Разные мертвые, быстро забытые!
* * *
Мир наступит не скоро
На Земле этой глупой.
На полях Сальвадора
Видят матери трупы.
На родном пепелище,
У сожженного крова
Ночью каждая ищет
Своего дорогого.
Где библейские скалы,
Где ливанские кедры,
Пролилось там немало
Крови теплой и щедрой.
Кровью темной и алой
Матерей и младенцев
Залита Гватемала:
Разве жалко индейцев?
В ночь блаженную мая,
В ночь осенне-сырую
Помолчим, вспоминая
Мировую Вторую.
* * *
Ночью в приморском саду
Пальмы, темнея, шумят.
Нет, не пророчат беду,
Нет, не пророчат утрат.
Жалко, что я не найду
Бледных, далеких Плеяд.
Только большую звезду
В мареве облачных гряд.
Двое подходят к пруду.
Странно: Христос и Пилат.
Двое бродяг на ходу
Спорят: Платон и Сократ.
Помню, бывало в бреду:
В чаше — вино или яд?
Кажется, в прошлом году
Видел я небо — и ад.
Чаша с цикутой. – Гряду!
Стражники, темные, спят.
Ночь в Гефсиманском саду.
Мускулы римских солдат.
* * *
Семь густых, высоких струй фанзди
Семь полупрозрачных привидений?
Лучше – души ланей и оленей,
Обитателей Альдебарана?
Кипарисы белые в метели?
Или семь оживших сталагмитов?
Или ризы светлые надели
Семеро танцующих джигитов?