Немного погодя я слышу голос Святецкого:
— Владек!
— Что такое?
— Хребет кончился.
— А дальше что?
— Пусто… должно быть пропасть.
— Возьми какой-нибудь камень и брось, — послушаем, долго ли он будет лететь.
В темноте я слышу, как Святецкий щупает руками, чтобы найти какой-нибудь камень, и потом говорит:
— Я бросаю, слушай!
Мы настораживаем уши.
Тишина.
— Ты ничего не слыхал?
— Ничего!
— Хорошо мы устроились! Должно быть не меньше ста сажень.
— Брось ещё раз!
Святецкий находит более крупный обломок и бросает.
Ни малейшего звука.
— Что, там дна нет, что ли? — говорил Святецкий.
— Нечего делать, будем сидеть до утра.
Мы сидим. Святецкий ещё два раза бросает камень, — всё напрасно. Проходит час, другой, наконец я слышу голос Святецкого:
— Владек, смотри не задремли! Папиросы у тебя есть?
Оказывается, что папиросы у меня есть, а спичек нет у нас обоих. Беда, да и только! Теперь должно быть около часа ночи, а может быть и меньше.
Начинает накрапывать мелкий дождь. Кругом — ни зги не видно. Я прихожу к убеждению, что, живя между людьми, в городах ли, в деревнях, мы не имеем понятия, что такое тишина. От той, которая окружает нас, даже в ушах звенит.
Я почти слышу, как кровь движется в моих жилах, а биение своего сердца слышу превосходно.
Сначала такое положение занимает меня.
Сидеть в глухую ночь, как на лошади, на скалистом хребте, над бездонною пропастью — такой случай не представится какому-нибудь столичному франту; но вскоре мне делается холодно, а, вдобавок, Святецкий начинает философствовать:
— Что такое жизнь? Жизнь — попросту — одно свинство. Говорят: искусство, искусство! Пусть меня черти возьмут вместе с искусством!.. Чистое обезьянничание природы и, вдобавок к тому, подлость… Два раза, например, я видел «Салон». Наслали столько картин, что из этого полотна можно было бы нашить матрацы для всех жидов на свете, а что это было? — наиподлейшее угождение вкусам лавочников, какое только можно вообразить, рассчитанное на торговлю или на пополнение собственного брюха. Разврат искусства, ничего больше! Если бы там искусство было, то оно лопнуло бы со злобы; к счастью, настоящего искусства нет на свете, есть только природа… Быть может природа чего-нибудь сто́ит, хотя я думаю, что и природа — тоже свинство!.. Лучше всего было бы спрыгнуть туда… и разом всё покончить. Я и спрыгнул бы, если б у меня была водка; но так как водки у меня нет, то и не сделаю этого, потому что дал себе слово покончить жизнь в пьяном виде.
Я давно привык к болтовне Святецкого, но посреди этой тишины и глуши, в холоде, в темноте, над пропастью, его слова и меня настроили на унылый лад. К счастью, он выболтался, бросил ещё два раза камень, ещё два раза повторил: «ничего не слышно!» — и с той поры мы молчали часа три.
Мне сдавалось, что скоро должен наступить рассвет, как вдруг мы услыхали над нашими головами карканье и шум крыльев.
Было ещё темно, и я не мог ничего рассмотреть, но был уверен, что это орлы начинают кружить над пропастью. «Кра! кра!» — раздавалось всё сильнее вверху и в темноте. Удивляло меня такое множество голосов, словно над нами пролегали легионы орлов. Но будь, что будет, — всё-таки они предвещали приближение дня.
И действительно, вскоре я увидал свои руки, опирающиеся на закраину хребта, потом вырисовались предо мною плечи Святецкого, точно чёрный силуэт на более светлом фоне. Этот фон бледнел с каждою минутой. Вот чудесный, бледно-серебристый тон скользнул по спине, по плечам Святецкого, начал насыщать темноту, как будто кто-нибудь вливал в неё серебристую жидкость, — мешался с ней, обращал её из чёрной в серую, из серой в жемчужную. Становилось сыро; не только скала, но и воздух казался мокрым.
С каждою минутой становилось всё светлей.
Я смотрю, стараюсь запомнить эту смену тонов и понемногу рисую их в глубине души, как вдруг крик Святецкого прерывает моё занятие.
— Тьфу, идиоты!
И плечи его исчезают из моих глаз.
— Святецкий! — кричу я, — что ты делаешь?
— Не визжи, смотри!
Я наклоняюсь, смотрю — что-то показывается. Я сижу на куче каменьев, аршинах в двух над уровнем лужайки. Мох заглушал стук каменьев; вдали видна дорога, на ней воро́ны, которых мы приняли за орлов. Нам нужно было только спустить ноги, чтобы преспокойно отправиться домой.
И так мы просидели на каменьях, щёлкая зубами, целую ночь…