Вернувшись в свою комнату, Ирина почувствовала себя усталой, но только от жары – ссора с Борисом ничуть не взволновала ее. Она умела отгонять угрызения совести, душевную боль и гнев. Она знала, что Борис пил целый день и теперь наверняка опять взялся за бутылку, знала, что это может кончиться для него плохо, но не хотела и пальце. «пошевельнуть, чтобы ему помешать. Теперь Борис казался ей каким-то далеким, чужим и, пожалуй, несчастным человеком, который все глубже увязает в грязи своего падения, идя к неминуемой гибели. Стоило ли спасать его?… Ей хватало забот о своем собственном душевном состоянии, ее тревожили лень, скука и тоска, эти признаки усталости духа, не способного ни радоваться, ни волноваться. Она пресытилась миром, в котором жила, а стать выше его у нее уже не было сил.
Улегшись в постель, она закурила сигарету и, раздумывая о предстоящей поездке на остров, тщетно пыталась найти в фон Гайере что-нибудь новое, что-нибудь такое, что согрело бы ее остывшую душу. Но это ей не удалось. Немец давно надоел ей. Он как был, так и остался каким-то средневековым призраком, неизменным и скучным фантазером. Сегодня она просто внушила себе, что он сможет взволновать ее, как прежде.
В открытое окно веяло теплой сыростью, а за сеткой бесновались тучи комаров.
Ирина потушила сигарету и задула свечу. Южную ночь пронизывали какие-то тоскливые звуки. Неведомо откуда доносились тихие, невнятные шумы. Одинокий выстрел разорвал тишину, послышался топот подкованных сапог по мостовой, приглушенный рев мотора, и снова все смолкло.
IX
Катер отчалил, сопровождаемый насмешливыми взглядами болгарских портовых чиновников, которые с ненасытностью сплетников наблюдали, как красавица жена господина генерального директора «Никотианы» отправилась па остров без мужа в компании двух мужчин. Все знали, что директор «Никотианы» сильно сдал и от жены его не следует, да и нельзя ждать супружеской верности. Катер был просто спортивной моторной лодкой, конфискованной немцами у каких-то богатых греков, а экипаж его состоял из двух немецких матросов – семнадцатилетних юнцов.
Ирина оглянулась. В заливе, спокойном, как озеро, отражались табачные склады. С моря город казался огромной грудой белых камней, рассыпанных у подножия венецианской крепости. Утренний воздух был чист и прозрачен, солнце светило ярко, но еще не пекло. Море поглощало жару. Фон Гайер задумчиво смотрел на остров, а Костов старался так примоститься на сиденье, чтобы не смять своп белые брюки.
– Катер будет ждать пас? – спросила Ирина.
– Нет, – ответил немец. – Он необходим комендатуре.
– Тогда предупредите матросов. Костов хочет вернуться в город завтра вечером.
Это означало, что Ирина готова задержаться на острове, и фон Гайер взволновался. Но его удручало, что в их прогулке есть что-то нехорошее. Фришмут слегка поморщился, выслушав просьбу дать катер, а служащие Германского папиросного концерна были удивлены легкомыслием своего шефа, который вздумал развлекаться в такое время. Фрейлейн Дитрих отправила две шифрованные телеграммы в свое управление в Софию, и телеграммы эти сулили ненужные и бессмысленные неприятности из-за Кондояниса. Интендантский полковник упирался, не зная, можно ли разрешить частной фирме пользоваться военными грузовиками. Но. несмотря на эти заботы, фон Гайер не мог отделаться от грустного и сладостного предчувствия надвигающегося хаоса, близкой гибели и сознания того, что эти дни – последние. Солнце, синева неба и яркая красота Ирины придавали его мыслям оттенок щемящей меланхолии, печали и страсти, смягчавший контраст между жизнью и смертью. Он подумал, что жизнь и смерть не что иное, как различные формы вечно существующего германского духа. И, остроумно разделавшись с грозным призраком смерти, фон Гайер успокоился.
Катер миновал мол и теперь, плавно подымаясь и опускаясь, бороздил невысокие сине-зеленые волны. Холмы за Каваллой и Сарышабанской низменностью медленно уходили вдаль, а остров приближался. Из далекого и таинственного силуэта, выступающего над синей бездной, он постепенно превращался в беспорядочно разбросанные горные цепи, сбегающие крутыми склонами к морю. Все четче выделялись вершины гор, долины и белые песчаные отмели, над которыми поднималась пышная зелень сосновых и оливковых рощ, залитых ослепительным солнечным светом.
Это было красиво, но не могло развеять въедливую скуку, одолевавшую Ирину со вчерашнего вечера. Ее охватило незаметное для других чувство досады на все окружающее, и от этого потускнели яркие краски южного пейзажа, а прогулка на остров превратилась в тягостную обязанность, нарушившую ленивый покой. Она снова подумала, что фон Гайер не даст ей ничего нового. Под своеобразной яркостью его характера зияла, как и у нее самой, бел жизненная пустота изношенной души. Их возродившийся роман, думала Ирина, окончится дрожью отвращения, взаимными колкостями, скрываемым из вежливости презрением, подобным тому, какое он питал к навязчивым жен шинам, а она – к опостылевшим ей снобам и светским львам. Ничего нового, ничего нового!.. Мир, в котором она жила, иссушил ее. Все было изжито, испытано, вычерпано. Оставалось только сладострастие, делавшее ее неразборчивой и дерзкой.