А фон Гайер все гремел:
– Немецкий народ одной ногой в могиле, Адлер! А мы молчим! Почему мы молчим? Почему? Кто скажет об этом глупцам, если мы не решимся сказать? – И бывший летчик громко выкрикнул: – Кто? Кто?
На лбу у Адлера выступили мелкие капли пота. В его правдивых глазах смешались покорность, согласие со словами шефа и страх – выражение, свойственное человеку, который был и храбрым солдатом и послушной, безропотной овцой. Фон Гайер вдруг понял это и в отчаянии отпустил его. Тысячи прусских офицеров, философов и наставников десятилетиями учили всех немецких мужчин быть храбрыми солдатами и послушными, безропотными овцами.
– Простите, Адлер! – произнес через некоторое время бывший летчик. – Я вспылил и, может быть, обидел вас.
– Нет, вы ничуть меня не обидели… Ничуть меня не обидели, господин майор, – промямлил бухгалтер.
– Садитесь за свой стол! – Голос фон Гайера снова стал спокойным и холодным. – Я буду диктовать телеграммы.
Возвратившись в Каваллу, Костов провел остаток дня в заботах об Аликс. Состояние ее неожиданно ухудшилось, и он созвал консилиум из лучших врачей города. Они подтвердили, что у девочки то самое осложнение тропической малярии, которое Ирина предсказала еще на острове. Узнав об этом, Кристалло тихо заплакала, а потом, считая себя виноватой, вдруг завыла в дикой истерике, как это делали простые бабы из вертепов Пирея. Ирина провела два часа в ученых рассуждениях с врачами и бесполезной суете возле Аликс. Болезнь девочки и возня с нею спасли ее от приступа неврастении, которая всегда мучила ее в жаркие часы дня. Она даже не заметила отсутствия Бориса, который с утра уехал в соседний город осматривать табак «Никотианы».
Он возвратился вечером в разбитом «штайере» и, увидев, что в прохладной комнате, где он обычно занимался подсчетами, устроили Аликс, недовольно заворчал. Никто, мол, с ним уже не считается. Его терпят только как дойную корову. Завтра же он попросит у Кондояниса приличную комнату – пусть все видят, что какой-то грек способен оказать ему больше внимания, чем эксперт его собственной фирмы. Он был, как всегда к вечеру, уже пьян. В эти часы разыгрывалась его хандра, и он то становился сварливым и видел все в черном свете, то безумно веселым и смотрел на мир сквозь розовые очки. Заботливо раскладывая свои бумаги в новой комнате, он ворчал до тех пор, пока наконец Костов, расстроенный тяжелым состоянием Аликс, не заметил ему сухо, что всех удобств человек может требовать лишь в собственном доме.
– Вот как? – отозвался на это Борис. – Быть может, вы считаете, что «Никотиана» и я уже больше вам не нужны?
– Да, – хмуро ответил эксперт. – Скоро мы будем совершенно не нужны друг другу.
– Ничего глупее вы сказать не могли! – Борис но пришел в ярость, а испугался мысли, что эксперт может неожиданно уйти от него. – После войны перед «Никотианой» откроются огромные, блестящие возможности.
Он загадочно ухмыльнулся, – очевидно, переговоры с Кондоянисом закончились удачно.
– Уж не усматриваете ли вы блестящую возможность в приходе русских? – спросил эксперт с горечью.
– Нет, я усматриваю ее в приходе англичан, – ответил Борис – Русским никогда не дойти до Болгарии. Когда же их пускали на эту сторону Дуная?
Борис опять усмехнулся, словно он один постиг какую-то тайну, которую другим не дано знать. Одряхлевший, с подорванным здоровьем, он все еще сохранял способность работать непрерывно. Вся бухгалтерия, все расчеты проходили через его руки. Но если острая проницательность и комбинационные способности Бориса заметно ослабли, то мелочность его непомерно возросла. Он полтора часа продержал у себя эксперта, споря, как последний скряга, о ничтожном налоге, который фирма, основываясь на каком-то циркуляре, могла бы и не платить.
Но когда сели ужинать, к нему вернулось хорошее настроение, и он завел разговор об Аликс.
– Этот чахлый котенок, наверное, будет вашей утехой в старости, – заметил он. – Конечно, лишь в том случае, если вы его воспитаете как следует и искорените его порочные наклонности, обычно порождаемые бедностью… Сколько вы заплатили опекуну?
– Почти ничего, – ответил эксперт.
И он опять почувствовал угрызения совести, потому что за письменное согласие Геракли отдать Аликс он заплатил пять миллионов драхм и полдюжины бутылок водки. Но драхма с каждым днем обесценивалась, так что эти пять миллионов теперь стоили не более ста левов, а значит, можно было сказать, что Костов купил Аликс всего лишь за шесть бутылок водки. Так торговец надул вымогателя.