Варвара ждала. Капитан Джинс по-прежнему восхищался собственным хладнокровием. Он бросил взгляд на Варвару и сказал:
– Мне нечего добавить.
С равнины и долин поползли фиолетовые тени, зелень сосновых лесов потемнела, громоздящиеся над ними зубчатые утесы горных цепей, лабиринт которых терялся далеко на севере, вспыхнули оранжевым пламенем. Потом солнце зашло, утесы погасли, и над горами засиял мягкий пепельный свет, который медленно переходил в вечерние сумерки.
Когда совсем стемнело и па небе затрепетали звезды, отряд двинулся на исходную позицию – в лиственную роту, которая днем казалась темным пятном у подножья горы. Люди шли молча, один за другим, в походном отрою и боевой готовности. Любой из них мог в случае опасности залечь и немедленно открыть оборонительный огонь. Шли медленно, двигаться в темноте, при слабом свете звезд, было трудно. Ноги скользили, люди под бременем своих нош теряли равновесие. Время от времени спотыкались, падали, что-то роняли, слышалось сердитое пыхтение или негромкое ругательство. Согнувшись под тяжестью пулемета «Брэн», шел механик, сбежавший с военного аэродрома. За ним шагал сельский учитель, который тащил ящик с патронами. Худой рабочий-табачник сухо кашлял и обливался потом, не по силам ему было нести винтовку и ручные гранаты. Колонна медленно ползла вниз по горному склону. Огней станции уже не было видно. Воздух потеплел, но был насыщен миазмами болот, и потому дышать стало труднее.
Из головной группы, в которой шли проводник и командиры отделений, донесся свист. Ему ответили свистом три-четыре соседние группы, спускавшиеся параллельно к дубовой рощице над станцией. Это был сигнал остановиться на отдых. Сотни бойцов устало повалились на теплую каменистую землю, покрытую выжженной травой.
Капитан Джинс со связанными за спиной руками также присел. Его вел Ляте. Оба знали греческий язык, и поэтому англичанин всячески старался вызвать своего конвоира на разговор. Но Ляте отвечал свысока и коротко.
Когда они присели отдохнуть, в голове у капитана Джинса возникли отчаянно смелые мысли. Темнота, щуплый вид Ляте, походный. марш партизан – все это толкало к действию. «Если бы освободить руки и отобрать оружие у этого замухрышки», – думал он. Прыжок в непроглядный мрак пропасти, что зияет слева, – и он спасен. Не будут же они терять время и гнаться за ним в темноте. До людей, которые идут впереди и позади него, сейчас не менее десяти метров, значит, остается одни Ляте.
Капитан Джинс тихо спросил:
– Ты не развяжешь мне руки, чтобы я мог покурить?
Ляте в ответ цокнул языком. Капитан Джинс знал, что на Востоке это означает решительный отказ.
– В походе курить запрещено, – сказал немного погодя Ляте.
– Тогда передвинь узел повыше! Веревка натерла мне руки.
Это была правда. Ляте слишком усердно скрутил веревкой руки пленника, но сейчас он не нашел нужным ответить. Стоит ли беспокоиться о руках, когда тебя скоро расстреляют?
– Ты боишься, что я убегу? – почти простонал капитан Джинс.
– Верно, – подтвердил Ляте. – Если ты убежишь, мне не сносить головы.
Ляте надеялся, что это признание положит конец бесполезному разговору, по капитан Джинс не унимался:
– А почему б и тебе не убежать со мной?
– Что?…
Англичанин повторил лихорадочно, шепотом:
– Почему б и тебе со мной не убежать?… Получишь пять тысяч лир.
Наступило молчание, и с равнины донеслись какие-то неясные, приглушенные шумы.
– Ты знаешь, что такое пять тысяч лир? – спросил капитан Джинс.
Ляте не имел об этом понятия, но он помнил, что какая-то темная сила истребила всех мужчин его рода.
– Постой, собака! – проворчал он. – Коли норовишь убежать, значит, ты и вправду фашист…
Ляте тихо свистнул. Из темноты появился человек.
– В чем дело, Ляте? – спросил он.
– Прикончу я его, чтоб он мне голову не морочил.
– Предлагал тебе что-нибудь?
Македонец мрачно ответил:
– Деньги.
Человек на мгновение замер.
– Не торопись! – сказал он, помолчав. – Я спрошу комиссара.
Он исчез во тьме, а когда вернулся, зажег фонарик и осветил им клочок бумаги, который принес с собой. Ляте учился только до второго класса. Однако он сумел прочесть на бумажке слово «смерть», нацарапанное рукою Шишко.
Капитан Джинс все понял и из последних сил постарался сохранить хладнокровие. Но когда Ляте направил на него автомат, англичанин дико, истерически закричал. Ляте выругался и несколькими выстрелами заставил его умолкнуть.
Тихой звездной ночью партизаны приблизились к станции, разделились на группы и заняли исходные позиции в редкой лиственной роще на террасовидной возвышенности, между горным склоном и равниной. Люди полушепотом обменивались короткими фразами, сердца их бились напряженно, пальцы в последний раз ощупывали оружие. Наступил самый мучительный момент перед сражением, когда храбрые погружаются в угрюмое спокойствие, а робкие предаются мелочным сетованиям.
Варвара, храбрая умом, но робкая сердцем, стояла па опушке рощи и пристально вглядывалась вперед. Отсюда были видны огни станции и почти вся равнина. Простор и бледные звезды пробуждали в ее душе ощущение бесконечности, а трепещущие огни станции – острую болезненную жажду жизни. Эти чувства вступали в трагическое противоречие, от которого ее сознание тщетно пыталось избавиться. Бесконечность одушевляла пафосом борьбы, а жажда жизни перерастала в малодушное отвращение к опасности, к бою, к смерти и ко всему, что могло уничтожить Динко и ее.
На открытом пространстве перед станцией она увидела призрачные тени десятка мужчин – командиров отде-лений, которые осматривали местность и получали от Динко последние указания. Командиры удалялись один за другим, они возвращались к своим людям, укрывшимся в лесу или где-нибудь в овраге на склоне горы. Наконец на открытой местности остались только две тени – одна высокая и стройная, другая – низкорослая и широкая. Тени пожали друг другу руки. И будь Варвара рядом с ними, она услышала бы слова двух мужчин, которых разделяли их характеры, по объединяли убеждения. Один был молод, вспыльчив и угрюм, другой – стар, спокоен и мудр. Старый сказал молодому:
– Эта операция будет последней, но самой тяжелой из всех, какие мы до сих пор проводили… Прощай, может, не увидимся больше.
Молодой ответил сухо и равподушпо:
– Надеюсь, увидимся.
Варвара не слышала этих слов, но, если бы они до нес долетели, ей могло бы показаться, что молодой – это Шишко, а старый – Динко. И тогда она снова подумала бы, как думала не раз: настоящий коммунист тот, кто любит жизнь и людей.
Но сейчас она об этом не думала, а всматривалась в коварный мрак, скрывавший проволочные заграждения и пулеметные гнезда укреплений бензохранилища. Она всматривалась в станционные огни, слышала свист маневрового паровоза, который тянул из тупиков вагоны-цистерны. Формировали состав. Немцы торопились вывезти запасы горючего. Механические насосы работали без передышки, наполняя цистерны. На станции хранились сотни тысяч литров бензина, и враг должен был защищать его ногтями и зубами с дьявольским упорством, потому что этот бензин был кровью его танков и машин. Робкое сердце Варвары сжималось от ужаса, но ее трезвый ум понимал значение операции и охватывал все ее детали. Она знала, что одной группе предстоит взорвать железнодорожный мост, другой – защищать шоссе со стороны Салоник, третьей – охранять пути отхода, а ядру отряда – значительно уменьшившемуся – атаковать станцию и бензохранилище. Предстояли схватки с секретами и немецким охранением у железнодорожного моста и станции. А потом – медленное и трудное продвижение к бензохранилищу под смертоносным огнем. И само собой разумеется, что по меньшей мере четверть бойцов, расположившихся сейчас в роще и ожидающих сигнала, должны погибнуть в бою, и все они в большей или меньшей степени сознавали это, хотя каждый надеялся не попасть в число убитых. Вполне естественно было также, что оставался в силе суровый партизанский закон, гласящий, что малодушное отступление без приказа карается смертью и что раненые, потерявшие способность двигаться, должны покончить с собой, чтобы не попасть живыми в руки неприятеля. Но самое удивительное и, может быть, самое великое крылось в силе идеи, которая побуждала людей добровольно подчиняться всему этому.