Собравшись с духом, Дженис взглянула в глаза Еве.
— Послушай, Ева, — жалобно заговорила она, облизнув губы — большой рот не портил ее внешность. — Конечно, мы знаем, что ты этого не делала. — Дженис произнесла это с отчаянием в голосе и отвела взгляд.
— Но почему они… — начала Хелена.
— Подозревают… — продолжил дядя Бен.
— По крайней мере, — снова заговорила Дженис, глядя в зеркало над камином, — ты ведь не выходила той ночью, верно? Не возвращалась с… с кровью на одежде, с ключом от этого дома в кармане и с осколком агата от табакерки, прилипшим к твоему пеньюару? Все это неправда?
Уютную атмосферу гостиной словно парализовало. Спаниель скулил, требуя еды. Хелена Лоз достала из футляра пенсне, нацепила его на переносицу и уставилась на дочь, полуоткрыв рот.
— Право, Дженис! — строго сказала она.
— Я слышала это от самого префекта полиции, — упорствовала Дженис.
Дядя Бен смахнул с колен крошки. Снова потрепав спаниеля за уши, он полез в карман за трубкой. Его наморщенный лоб и мягкие голубые глаза свидетельствовали об удивлении, которое он старался скрыть.
— Я зашла выпить в отель «Донжон», — объяснила девушка.
— Дженис, дорогая, я не хочу, чтобы ты туда ходила… — машинально упрекнула Хелена.
— Я подслушала разговор Горона с доктором — светилом в области криминальной психологии. Он англичанин — я имею в виду доктора, а не Горона, — я где-то видела его фотографию. Горон сказал, что Ева той ночью вошла в свой дом, запятнанная кровью и с осколком агата от табакерки, прилипшим к пеньюару.
Дженис по-прежнему ни на кого не смотрела. Шок сменился ужасом.
— Он сказал, что у них есть два свидетеля — Иветт и Селестин. Полиция забрала пеньюар — на нем была кровь…
Ева Нил сидела неподвижно, устремив на Дженис невидящий взгляд. Ей хотелось расхохотаться, чтобы заглушить зловещие слова.
Обвинить ее в убийстве! Это было бы забавным, если бы не походило на удар ножом в сердце. Но невероятная история о приставшем к ее одежде осколке табакерки — единственное, чего она не могла понять, — отнюдь не выглядела забавной. Должно быть, тут какое-то недоразумение, или чья-то злоба преследует ее, стараясь загнать в угол и уничтожить. Конечно, убеждала себя Ева, ей нечего бояться полиции. Чудовищное обвинение в убийстве бедного старого папы Лоза можно легко опровергнуть. Она расскажет о Неде Этвуде, и он подтвердит ее слова…
Ева могла доказать, что она никого не убивала. Но объяснить присутствие Неда…
— Это самая большая нелепость, какую я когда-либо слышала! — воскликнула она. — Пожалуйста, дайте мне прийти в себя…
— Это неправда, верно? — настаивала Дженис.
Ева сделала яростный жест.
— Разумеется, неправда! То есть… — Ее голос дрогнул.
— Конечно, — твердо произнес дядя Бен.
— Безусловно! — подхватила Хелена.
— Тогда почему ты сказала «то есть»? — допытывалась Дженис.
— Я… я не понимаю.
— Ты начала говорить, а потом оборвала фразу, как будто что-то в этом роде действительно было.
«Боже, что мне на это ответить?»
— Все это выдумка, верно? — не унималась Дженис. — Это не может быть отчасти правдой, а отчасти — нет?
— В словах девочки что-то есть, — неохотно согласился дядя Бен, снова откашлявшись.
Три пары дружелюбных глаз устремились на Еву. На мгновение у нее перехватило дыхание.
Осознание приходило медленно, но с неумолимой четкостью. Все это ложь и недоразумение, а может, нечто худшее — например, осколок агата от табакерки, который не шел у нее из головы. Но некоторые обстоятельства были истинными, и полиция могла это доказать. Отрицать их не было смысла.
— Скажите, — заговорила Ева, пытаясь обрести самообладание, — вы действительно верите, что я хотела… ну, причинить ему вред?
— Конечно нет, дорогая, — заверила ее Хелена. Близорукие глаза стали умоляющими. — Просто скажи нам, что это неправда. Это все, что мы хотим знать.
— Ева, — спокойно спросила Дженис, — какую жизнь ты вела до того, как встретила Тоби?
Впервые в этом доме ей задали столь личный вопрос.
— Право, Дженис! — суетливо запротестовала Хелена.
Не обратив на нее внимания, Дженис подошла и села в кресло лицом к Еве. Светлая, почти прозрачная кожа, которая часто сопутствует рыжим волосам, в моменты эмоционального напряжения может приобретать неприятный синеватый оттенок. Большие карие глаза не отрывались от лица Евы. В них смешались восхищение и отвращение.
— Не думай, что я порицаю тебя за это! — продолжала Дженис с небрежным великодушием двадцати трех лет. — Напротив, я всегда тобой восхищалась. Теперь я спрашиваю тебя только потому, что об этом говорил префект полиции. Я имею в виду причину, по которой ты могла хотеть повредить папе. Я не говорю и даже не думаю, что ты это сделала. Но…