Девушки запели:
Благодари Его за то, что стал тебе крепкой стеной, и не ной!
Умрут губители и сгинут мучители, Он же укроет вас от бедствий!
Благодари Бога за то, что не оставил вас и поселился с вами.
Звали его Серафим и открыл вам глаза.
Он судит вас, но не покинут вас, даже когда вы в дурных мыслях.
Он утвердил вас, и тайну истины укрепил в вашем сердце.
И скоро уже Бог рассудит ваше горе, распознав ваши беды.
И спасет душу бедняка в логове львов, что, как меч, заострили свой язык.
Но Бог заградит их зубы, чтобы не растерзали душу бедняка и нищего, и убрал их язык.
И он превратит бурю в затишье, и душу неимущего спасет, как тело из пасти львов.
Среди Дюжины, которую ты ищешь, будут мужчины.
Среди Дюжины будут и женщины.
И ты сам удивишься тому, кто будет в ней!
После этого девушки, рассыпавшись по поляне, стали со звонким смехом собирать цветы, возникшие словно из ниоткуда, и плести из них венки. Играть в прятки и догонялки. Звонко смеясь, одевать венки на Лоринкова, тормошить его, щипать, и гладить по щекам.
Шалуньи, — говорил Лоринков.
Девушки смеялись и веселились еще больше. Сплетя из своих кос сети, набрасывали они их на Лоринкова, играли в ручеек, салки, и касались человека все откровеннее. Богини, думал Лоринков, затаив дыхание.
Человек, найди Дюжину, — говорили они.
И вернешься к людям, — пели богини.
Будешь глядеть на улыбки женщин.
И вернешь улыбки женщин в Молдавию!
Лоринков, счастливый, кивал и тянул к нимфам руки, но девушки ускользали, словно ручей, а потом и правда превращались в ручей. Глубокий, прозрачный, серебристый, он звенел, бросая воду пригоршнями на камни под прохладным ноябрьским небом Молдавии. Нимфы, нимфы, грустно качал головой Лоринков, присев у воды, и, слыша за спиной смешки, оборачивался. Они — все двенадцать — прятались за деревьями, и грациозно выставляли из–за стволов обнаженные ножки. О, радостно кричал Лоринков, и со смехом бежал за прелестницами, падая лицом в охапки теплых почему–то осенних листьев. Девушки же набрасывались на него, тормошили его и смеялись, тормошили, тормош…
Вставайте же, да вставайте же! — тормошил его Петреску.
Лоринков со свинцовой — как всегда после видений, — головой поднялся. Он лежал у погасшего костра лицом в куче холодных листьев, рубашка его была расстегнута на груди.
Что это со мной? — спросил он Петреску.
У вас, видимо, было видение, — объяснил лейтенант, — вы лежали, счастливо улыбаясь, у огня, пускали слюни и все бормотали что–то насчет каких–то шалуний.
Ну а и потом вы решили раздеться, — сказал Петреску, — так что мне пришлось вас силой сдерживать.
Гм, — сказал Лоринков.
Зря вы меня разбудили, — в порыве искренности сказал он добродетельному лейтенанту.
Посмотрите лучше, что за лесом, — сказал Петреску.
Мужчины, прячась за деревьями, совсем как нимфы из видения Лоринкова, подошли к краю приграничной полосы. Ниже, в километре от нее, по дороге вилась лента, состоявшая из людей. Впереди они несли огромную хоругвь. Многие держали в руках плакаты. Прищурившись, близорукий Лоринков прочитал некоторые из них. «Исход — сила», «Серафим — Отец», «Касауцам — новую религию».
Невероятно, — сказал Лоринков.
Крестный ход «исходников», — кивнул Петреску.
В этом районе «исходничество» уже государственная религия, — сказал он.
Это наш шанс, — сказал быстро соображавший лейтенант.
Они следуют в Касауцы, и, судя по всему, будут пропущены, — сказал он.
Паломники, видно, ходили к святым местам, — догадался лейтенант.
Раздевайтесь, быстро, — велел он писателю.
Это еще зачем? — тупо спросил Лоринков.
Да не догола, — терпеливо объяснил Петреску, ехидно добавив, — хотя всего полчаса назад вы готовы были проделать это де…
Раздеваюсь, раздеваюсь, — сказал Лоринков.
Спустя полчаса, когда процессия поравнялось с лесом, Лоринков и Петреску, в рванье, рывком поднялись из канавы, и пристроились к хвосту шествия. Народу там было много, так что на двух новых бродяг никто не обратил внимания.