чтобы пело запахом для обоняния едока
чтобы сладко шкворчало в миллионах пузырьков своего же жира
живой факел вот кто ты в аду
гори, гори ясно, прекрасно
весело, как фонарики в пекинском саду
саду наслаждений, в Версале
тебя сожгли, чтобы пиру было светлее
радуешь людей, так порадуйся сам
разве видал ты грустный фонарик на празднике
так веселись
если тебя зажгли, чтобы осветить столы пирующих блядей
а заодно поджарить твои мослы
для насыщения ее
пусть подавится, пусть гложет
мы сгодимся им, как баран — хлопотливой хозяйке из Домостроя
что пустит вход все, от копыт до глаз
о, глаза, их можно бросить в суп, и кому повезет, тот
вытащит счастье
исчадия ада, нас описывал еще обезумевший от триппера,
тоски и одиночества еврей Эминеску, только
будем мы прокляты в миллионы раз крепче, чем он нас проклял
Пока он пел, монстры забавляясь, поджигали фигурки людей. Те шипели, трещали, и с криками падали за землю, чтобы скорчиться и умереть. Но вот четырехголовый монстр перестал петь и на поляне все стихло. Перед Лоринковым замелькали лица. Плачущие лица людей при расставаниях. Вот они сменились на фигурки. Женщина и двое детей замерзали насмерть в горном переходе между Грецией и Югославией. Нелегалы, понял Лоринков. Дети уже закоченели.
Я умираю и иду к Богу свидетельствовать, что люди, обрекшие четыре миллиона молдаван на такие страдания, хуже зверей, — сказала женщина с мертвыми детьми на руках, и испустила дух.
Лоринков увидел мрачные длинные коридоры заброшенных детских домов Молдавии, где дети сидят, сжав головы и глядят на тот конец коридора, где есть немного света.
Чего они ждут? — спросил Лоринков, стуча зубами.
Они хотят увидеть лица своих родителей, — ответила Мать–кукуруза сурово.
Хватит, — сказал Лоринков.
Смотри, — сказала Мать–кукуруза.
Лоринков увидел заброшенные поля и разрушенные города. Обесчещенных девочек и рабов, закопанных в Подмосковье тайком и без крестов. Пятиэтажные дома с золочеными крышами в «Зеленой зоне». Умерших от голода стариков. Банды беспризорников. Самоубийц в заброшенных деревнях, которые месяцами висели в пустых домах, пока осмелевшие собаки не объедали стопы.
Лоринков, наконец, увидел разруху и горе, среди которых жил.
После этого монстры приняли обличье депутатов молдавского парламента, и, облизываясь и рыча, стали тянуть к человеку свои оскаленные пасти. Лоринков, чудом вырвавшись из лап чудовищ, прыгнул в кусты, и, обдирая лицо и тело, побежал. Сердце его стучало, холодный воздух бил в лицо, шум погони становился все ближе. Бабочка порхала над ним, отчего–то молча даже в мыслях.
Мать–кукуруза, — взмолился Лоринков.
Но ведь ты сам все это заслужил, не так ли? — спросила бабочка.
Как и всякий молдаванин, который…
Не слишком ли прямолинейный… — просипел Лоринков.
Урок… — прохрипел он и остановился.
Из леса он выбежал на крутой спуск над Днестром. Широкая река с островками посередине, не оставляла никаких сомнений. Он на севере Молдавии… Днестр катил свои свинцовые воды и Мать–кукуруза сказала до боли знакомую фразу:
Мне легче убить цыпленка, чем человека.
Что? — спросил Лоринков, у которого из носа потекла кровь.
Прыгай! — сказала Мать–кукуруза.
Ищи Дюжину! — сказала она.
Лоринков оглянулся. Монстры были на расстоянии вытянутой руки. Он зажмурился и прыгнул прямо с обрыва. Метров двадцать, разобьюсь, подумал он. Ледяная, не всплыву, подумал он, уходя камнем после прыжка с такой большой высоты. Водовороты, не выплыву, подумал Лоринков, чувствуя, как его закружило и потащило.
После всплеска круги разошлись по воде, и ушли вниз по течению.
И север Молдавии вновь стал суров и заброшен.
И птицы продолжили парить над меловыми холмами.
И Днестр катил свои свинцовые воды.
А Лоринков так и не выплыл.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
… три, два, один, эфир! — кричат откуда–то сзади.
В лицо вспыхивает яркий фонарь, целый прожектор. Но мне, к счастью, все равно, потому что я в темных очках. Не самого модного фасона, то есть, не как у Джеймса Бонда в последней серии, ну, там где у него была негритянка. Но и не самого отстойного, как у Бонда, когда его еще играл старик Коннери. Скажем, на моем лице — золотая середина. Такие очки, к тому же, прикрывают не только глаза, но и часть лица. Напротив меня покашливают, и я обращаю, наконец, внимание на своего собеседника.