Я из Восточной Европы, — говорю я.
Ларри Кинг быстро переглядывается с оператором, который такой же оператор, как я Опра Уинфри. Интересно, от какой спецслужбы этот парень? В любом случае, я дал им зацепку.
У меня вид простака, попавшегося в хитрую ловушку. Я буквально вижу, как взорвался сейчас штаб, где сидят дюжины три дармоедов, которые думают, как бы им освободить этих самых президентов. Бумажки, отрывистые фразы, рации, телефоны… Господа, на нас летит огромный астероид, и мы обязаны спасти мир… Все как в фильмах. Интересно было бы посмотреть, думаю я. И переглядываюсь с Ниной, которая кивает и показывает мне кулак. Это значит, что люди выдвинулись на четверть. Эвакуация в разгаре. Я улыбаюсь.
Итак, вы из Восточной Европы и вас зовут Се, — подчеркнуто громко говорит мой интервьюер.
Правильнее было бы сказать, что я Се и я из Восточной Европы, — поправляю его я.
Человек ведь важнее места, — говорю я.
Человек и есть место — говорю я с нажимом.
Не так ли? — говорю я.
Вы обожаете спорить, — говорит он.
Это возвращает меня к высказанной мной мысли о том, что вы левак и марксист, — возвращается он к высказанной им мысли, что я левак и марксист.
Наш захват, — говорю я, не считая нужным обсуждать то, что уже отверг — не несет в себе никакого идеологического окраса.
Идеологический окрас, — повторяю я.
Кажется так у вас, среди телевизионных аналитиков, принято выражаться? — спрашиваю я.
Так или иначе, — говорю я, — а никакой идеологии за захватом не стоит.
Чего же вы хотите? — спрашивает он.
Пейте кофе, — говорю я.
Он остывает, — замечаю я.
Снимаю стаканчик с поляка и даю своему интервьюеру кофе. Замечаю на лбу трупа мокрое кофейное пятно.
Почему Се? — спрашивает интервьюер.
Это сокращенная форма имени, — говорю я с видом дурачка, вновь попавшегося в ловко подстроенную ловушку, которые так любят сооружать на словах парни из телевизора.
Серафим, — представляюсь я своим полным именем.
Ларри и «оператор» снова переглядываются. Должно быть, весь штат ЦРУ, МИ‑6 и ФСБ сейчас рыщет в картотеках в поисках Серафима из Восточной Европы, думаю я.
Религиозный фанатик? — предполагает Ларри.
Это еще почему? — удивляюсь я.
Серафим, ангел… — говорит он.
Нет, — говорю я, и представляюсь — я и правда Серафим.
Но ваши предположения относительно некоторого религиозного момента в осуществленном нами захвате и последующих действиях, свидетелем которых вы станете, не лишены остроумия и отчасти верны, — официально говорю я.
Так что считайте себя проницательным, — делаю я ему комплимент.
Несколько минут он переваривает то, что я сказал. Потом поднимает на меня глаза, полные понимания.
Значит, религия, — говорит он.
Ну, и что у нас на повестке дня? — спрашивает он и я вижу, что он привык к трупам под ногами и слегка успокоился.
Апокалипсис, второе пришествие, власть мормонов? — спрашивает он.
Или может, падение Вавилона?
Ни то и ни другое, — говорю я.
И не третье, — добавляю я под его испытующим, явно на камеру, взглядом.
На повестке дня у нас всего один вопрос, — просвещаю я его и еще 1 миллиард 200 миллионов человек, которые следят за трансляцией.
А что, очень удобно. В самом низу экрана бежит строка, красная цифра показывает, сколько телезрителей к трансляции присоединились, синяя — общее число зрителей. И они обе постоянно растут. Это в интересах дела, поэтому я доволен. Дела, не более того. Дешевая слава, как таковая, меня давно уже не привлекает. Особенно с учетом того, что меньше чем через сутки я стану объектом охоты всех спецслужб мира. И то, что полтора миллиарда человек будут знать меня в лицо, жизнь мне вовсе не упростит. Напротив, думаю я. Это если мне очень повезет. И если я доживу до завтрашнего дня, холодно думаю я. Потом перестаю думать и продолжаю разговаривать:
На повестке дня, — повторяю я, — у нас всего один вопрос.
Исход, — называю я, наконец, единственный вопрос на повестке этого чудесного дня.
В каком смысле? — спрашивает Ларри, который еще ни черта не понимает.
Что случилось? — слабым голосом спрашивает нас мужчина, лежавший у нас под ногами, и пытается встать.
Я присматриваюсь к бейджику, и вижу, что помощники ошиблись. Да и характерная физиономия должна была мне напомнить об ее владельце. Это не поляк.
Ще не вмерла Украина, — говорю я.
О черт, — говорит Кинг.