— Это чевой здесь вчера такое стряслось? — прохрипел Иннокентий Харитонович.
— Сначала обсуждали непростую мировую обстановку, потом поговорили о хоккее и кулинарии, а затем планировали серию новогодних представлений, в которых мне доверили роль Деда Мороза, — проворчал я и, встав с лавки, потянулся, чтобы расправить затёкшие мышцы.
— А чевой было опосля?
— А опосля кто-то решил похвастаться своей домашней слабоалкогольной настойкой, и вот результат, — я провёл рукой, указав на лежавших прямо в одежде гостей. — Ты чего в неё плеснул, враг рода человеческого?
— Я, между прочим, сразу предложил разбавить самогонку компотом, — зашипел старик. — За самогон я ручаюсь головой. А в этих домашних настойках я не специалист. Если угодно, ента была проба пера.
— Ладно, — отмахнулся я, — ставь чайник, жарь яичницу с салом. Сергеичу скоро на электричку, и остальным пора и честь знать. А я на улицу.
— Зачем это? — испугался Харитоныч, схватив меня за руку.
— Снег пойду разгребать, — улыбнулся я, — за ночь метра полтора намело. А ты что подумал?
— Так, ничего, кхе, — смутился старик. — А кто в хате прибрался? Чей-то я не уразумею.
— Ночная фея прилетела, палочкой махнула, — пробурчал я. — Я прибрался. Пол подмёл, посуду помыл. Я хоть и не дворянских корней, и нет графьёв в моём роду, но спать в свинарнике не привык. Ставь чайник, самогонщик.
Маленькое одноэтажное здание железнодорожной станции «Копи», именно так назывался местный вокзал, даже при всём желании не могло вместить всех людей, которые пришли сегодня проводить близких и родных в далёкое путешествие по необъятной советской земле. По этой причине в ожидании электрички народ массово мёрз на улице, при этом тихо о чём-то переговариваясь. И возможно кто-то, как мой хороший друг Виктор Коноваленко, уезжал из этого городка навсегда.
— Представляешь, Сергеич, здесь недалеко во Всеволод-Вильве жил Пастернак, — сказал я, чтобы как-то скрасить время в ожидании электрички.
— Ну и что? — буркнул он.
— Ничего, просто теперь в доме, где он жил музей Пастернака, — пожал я плечами. — А там, ещё севернее, в Чердыни жил Осип Мандельштам. Не по своей воле, конечно, его как и меня выслали, но из песни слов не выкинешь.
— Ну и что? — раздражённо проворчал Коноваленко.
— Как ну и что? — усмехнулся я. — Мандельштам со второго этажа больницы выбросился, а теперь на этой самой больнице висит, посвящённая ему памятная доска.
— А он что, насмерть разбился? — спросил далёкий от литературы Коноваленко.
— Почему сразу насмерть? Выжил, — поёжился я от холода. — Покалечился чуть-чуть. Он умрёт позже во Владивостоке, где ему вроде бы памятник собираются поставить. И вот вопрос, а мне где-нибудь здесь не прикрутят памятную доску? На проходной завода, например?
— Какая тебе доска? — удивился прославленный голкипер. — Ты же не Пастернак и не Мандельштам? Я-то думал, приеду, увижу тебя грустного и печального. А ты устроился как шейх: и блондинки рядом, и брюнетки, и шатенки. И где это видано, чтобы женщины сами приходили в гости со своей выпивкой и закуской?
— Извини, что разочаровал, — буркнул я.
И тут раздался длинный паровозный гудок. Народ на станции заволновался, зашумел, кто-то стал обниматься, а одна пожилая женщина даже всплакнула. Отчего-то разволновался и мой друг Коноваленко. Виктор закряхтел, стал как-то неуверенно озираться и вдруг скороговоркой выпалил:
— Когда закончится твоя дисквалификация, ты куда поедешь? В Москву, наверное? В ЦСКА или «Спартак»? Я прав?
— Мне в сборную надо вернуться, — виновато промямлил я.
— А помнишь, как мы наше горьковское «Торпедо» до золотых медалей дотащили? Помнишь, как Севу Боброва из Москвы привезли? Михалыч, кстати, теперь опять без работы.
— Знаю, на прошлом чемпионате Мира в Хельсинки после проигранного матча сборной Чехословакии ударил сотрудника дипмиссии, — кивнул я.
— Да, — захихикал Коноваленко, — врезал в челюсть прямо в раздевалке, когда с чехами обделались 7: 2. Кстати, чемпионат-то тот выиграли и у чехов взяли реванш — 3: 1. А Боброва потом и из «Динамо» попёрли. Редким козлом оказался тот дипломат. Теперь спасать надо Михалыча, а то сопьётся.