— Хорошо ответил, — сказал Гайдебуров. — То ли обидел, то ли подольстился. Нет, серьезно, с картинками ясно, а как с философией будет? Гамлет не просто фигура, человек с университетским образованием…
— Мы тоже с вами почти с университетским, — улыбнулся Саша. — Это не мешает нам быть прежде всего людьми — ошибаться, трусить, пребывать в нерешительности.
— Не хотите ли вы сказать, что Гамлет — трус?
— Не знаю, назвать ли это трусостью, но за свою жизнь он несомненно боится.
— Он ошибки боится.
— Какая тут ошибка, когда он в первой же сцене услышал от Призрака, кто убийца? Дальше, в течение пяти актов Гамлет сомневается: убийца не убийца, отомстить не отомстить. Это нерешительность прежде всего в страхе за самого себя.
— Выходит, он дурака валяет?
— Выходит, так. Он оттягивает момент большой крови только потому, что не привык действовать самостоятельно, всегда это делал за него отец, а тут пришел черед. Не надо мудрствовать, всякое умозрительное восприятие этой пьесы кажется мне наивным — кто написал, Шекспир не Шекспир, какой мудрец под его именем, мол, артист так не сумеет! Да он сам и написал, артист и штатный драматург театра «Глобус». Он написал, зная, как будут те или иные его товарищи по труппе играть эти роли. Вот присмотритесь, здесь Ричард Бёрбедж, как он сцену с Гертрудой играл, видите? Он конкретно для своих писал, и если есть интересное продолжение этой моей истории, то «Гамлет» чем хорош? Тем, что мы можем проделывать то же самое, используя все наши умения и таланты. Это идеальный актерский сценарий, где каждая реплика на своем месте, каждый уход и выход рассчитаны. «Гамлет» — это спектакль выходов и уходов. Их нужно выстроить необыкновенно выразительно. Люди заявляют свои позиции, чтобы исчезнуть, а затем появиться в нужное время. Это время строго просчитано Шекспиром. Он не давал играть долго в карты исполнителям за кулисами. Они напряженно ждали, чтобы не пропустить выход, потому что каждое появление двигало спектакль к развязке. Это стремительная пьеса. Она набирает скорость постепенно, а потом летит в нас, как стрела. Все попытки играть в ней долго не проходят, вызывают скуку, в такую нерешительную эпоху, как наша, нужно вызвать стремление к действию. Поединок Гамлета с Лаэртом — это самая счастливая сцена в спектакле. Здесь он человек, достойный своего отца. Он в этой сцене смеется.
— А можно, я Призрака сыграю? — с хитрым выражением лица произнес любимый Гайдебуровым огромного роста артист, играющий благородных отцов. — Страсть, как люблю привидения играть.
— Призрака не будет, — спокойно сказал Саша. — Будет сноп света рядом с Гамлетом, а Гамлет, идя позади этого движущегося столпа, будет вопросы задавать и сам же отвечать на них. Потом столп погаснет, останется Гамлет с раскрытой тайной.
— Прекрасно, — сказал Гайдебуров, от волнения вставая. — А Надежда Федоровна? Это мне нравится. Действительно, зачем призрак, если можно говорить с самим собой? А не возникнет впечатление, что Гамлет душевнобольной? — вдруг спросил он с какой-то детской тревогой, выдающей в нем хорошего актера.
Присутствующие не знали, смеяться им или тоже начать тревожиться.
— Павел Павлович, — сказал Таиров, — все мы стараемся произвести впечатление людей нормальных, и это неплохо нам удается, не правда ли?
— Да, — сказал Гайдебуров и засмеялся тем самым характерным гайдебуровским смешком, к которому труппа всегда не знала, как относиться. — Второй раз меня отбрил. Хорошенькое начало. Да, Надя?
— Сашенька, — жалобным голосом спросила Скарская, — а не слишком ли это все эффектно?
«Что ответил бы на такой вопрос Мейерхольд?» — подумал Таиров и ответил:
— Это еще не до конца эффектно, Надежда Федоровна. Настоящей отточенности мы никогда не добьемся, нужна школа.
— Я буду играть как умею. Обойдемся без школы, — сказал Гайдебуров. — Ваши коллеги, Александр Яковлевич, тоже. Надеюсь, мы поймем и разделим ваш замысел. Дело, конечно, колючее, но попробовать стоит. Гамлет без рефлексии — гордая затея.
Труппа с интересом помалкивала. С одной стороны, им нравилось, что их брат-актер досаждает Гайдебурову словом и делом, с другой — Таиров все-таки был чужак, человек со стороны, выскочка, образованный, и совсем уж желать ему добра было грешно. Мизансцены, видите ли, новые, что в них нового, вот, когда Мамонт Дальский к портьере крался, это действительно новое, а здесь, как по нотам, музицирование одно, сюда голову повернуть, туда, пусть сам и поворачивает. Он в собственных ролях все себе до перышка рассчитывает, если бы Гайдебуров не давал ему лучших ролей — тоска была бы смотреть…