Глаза управляющего загорелись. Он увидел перед собой возможность, о которой не смел и мечтать.
— Да мы!.. Да мы горы свернем! — пророкотал он. — Только как же до этого Кокорева достучаться? Он в Москве, а мы здесь… Пока письмо дойдет, уж все поделят.
— Для этого, Аристарх Степанович, существует прогресс, — усмехнулся я. — В вашем городе имеется телеграф.
Через час мы уже стояли в тесной каморке на почтовой станции. Я продиктовал телеграфисту короткую, но емкую депешу для Кокорева, где изложил суть дела и рекомендовал Верх-Исетский завод как надежного подрядчика. Ответ пришел с поразительной скоростью. Кокорев, не теряя времени, телеграфировал технические условия на рельсы и предлагал немедленно начать подготовку к производству.
Я покинул контору, оставив Аристарха Степановича и его помощников в состоянии эйфории. Они смотрели на меня как на волшебника, спустившегося с небес. Они не знали моего настоящего имени, не знали, кто я. Но я только что, оставшись в тени, соединил промышленную мощь Урала с финансовой силой Москвы, создав еще один союз. Рекунов, бывший свидетелем всего этого, молчал, но я видел в его глазах новое, невольное уважение. Он начинал понимать, что сила моего оружия не только в револьвер.
Отдохнув как следует и перегрузив товар на сани, мы вновь отправились в путь.
После нескольких недель пути по бесконечному белому безмолвию Сибирского тракта наш санный обоз наконец втянулся в Тобольск. Древняя столица Сибири, раскинувшаяся под высоким холмом, встретила нас скрипом полозьев, лаем собак и густым дымом, столбами стоявшим над заснеженными крышами.
Для нашего каравана это была запланированная, долгожданная остановка. Люди устали, лошади выбились из сил. Я распорядился разместить всех на нескольких постоялых дворах, людям надо было отдохнуть, отогреться и пополнить припасы.
Но для меня это был не просто привал.
Не заезжая на постоялый двор, я вместе с Изей и Рекуновым велел нашему ямщику ехать по другому адресу, где должен был стоять новый приют. В моем дорожном саквояже рядом с револьвером лежал самый важный документ в моей жизни — официальная бумага о принятии меня в русское подданство и разрешение на усыновление. Я ехал за сыном.
Сердце стучало в груди так, что, казалось, его слышали все. Я то и дело касался внутреннего кармана сюртука, где лежали бумаги: мой пропуск в новую жизнь, в отцовство. Я представлял себе, как войду в приют, как увижу его, как впервые назову сыном.
— Курила, ты только не волнуйся, — бормотал Изя, видя мое состояние. — Сейчас приедем, заберем парня. Все будет хорошо. Таки я тебе говорю!
Рекунов, сидевший напротив, молчал, но даже его каменное лицо казалось чуть мягче обычного.
Наконец сани остановились на окраине города.
— Приехали, ваше благородие, — сказал ямщик, указывая кнутом. — Вот она, эта улица. Приют — он тут был.
Я выглянул из кибитки, ожидая увидеть старое казенное здание, возможно, обветшалое, но полное жизни. Но его не было.
Перед нами, на том месте, где, по всем картам и планам, должен был стоять новопостроенный приют, расстилался лишь большой, заснеженный пустырь.
Глава 5
Глава 5
Я смотрел на это пустое заснеженное место, а зубы начинали скрежетать.
— Курила, может, мы адресом ошиблись? — первым нарушил тишину Изя, и в его голосе звенела тревога. — Кучер, ты уверен, что это здесь?
— А как же не здесь, — пробасил ямщик, тоже с недоумением глядя на пустырь. — Вот она, Никольская улица. Тут завсегда приют был. А теперь… видать, снесли али сгорел.
— Блядь, — вырвалось у меня тихо, почти беззвучно.
Изя и Рекунов молчали, не решаясь меня беспокоить, чувствуя момент. Что они могли сказать? Что сделать?
И тут в памяти всплыло лицо. Доброе, морщинистое, полное мудрой печали. Прасковья Ильинична. Старая каторжанка, работница из тюремного острога. Женщина, которую я нанял приглядывать за моим сыном, моя единственная ниточка к нему в этом проклятом городе. Она. Если кто-то и мог знать, то это она.
— К тюремному острогу! — прохрипел я ямщику. — Живо!
Мы снова понеслись по скрипучему снегу. Но теперь я не чувствовал надежды. Я испытывал только первобытный, животный страх.
Домик Прасковьи Ильиничны стоял на самой окраине, у серых, угрюмых стен острога. Маленький, вросший в землю, но с аккуратными, чистыми занавесками на окнах и дымком, вьющимся из трубы. Я выскочил из саней, не дожидаясь, пока они остановятся, и бросился к низкой двери.