Изя тут же, как гончая, взявшая след, отправился в нижний город, в трактиры и лавки, чтобы запустить свои каналы и собрать все слухи и сплетни о начальнике тюрьмы.
Я же, оставшись один, решил, что мне нужно узнать все из первых рук. Кто именно в «Благотворительном обществе» так ратовал за кандидатуру начальника тюрьмы? Кто подписывал бумаги? Чье слово было решающим? И вообще, как это все произошло, черт возьми!
Я велел подать сани и отправился с визитами. Первым был дом городского головы. Пышная, нарумяненная его супруга встретила меня с распростертыми объятиями, но, услышав мои вопросы о делах Общества, тут же сменила тон.
— Ах, батюшка, Владислав Антонович, — заворковала она, — делами-то муж ведает. А мы, бабы, что? Наше дело — чай разливать да за сироток молиться.
Сам городской голова был «в отъезде по срочным делам».
Следующий визит, к городничему, принес тот же результат. Меня угощали вареньем, расспрашивали о столичной моде, ахали от моих рассказов, но как только речь заходила о приюте, все тут же ссылались на мужей и общие собрания. Но все-таки рассказ Прасковьи Ильиничны подтвердился, хоть и без подробностей.
Я быстро понял, что этот путь — тупик. Общество собралось не так часто, раз в неделю, а то и реже. Каждый из них поодиночке боялся брать на себя ответственность и говорить что-либо конкретное. А ждать целую неделю, пока они соберутся все вместе, у меня не было ни времени, ни желания.
Вернувшись в трактир, я пообедал и вышел на морозный воздух.
Оглядевшись, вокруг заприметил одного из ямщиков и направился к нему.
— Куда прикажете, ваше благородие? — спросил мужик, почтительно сняв шапку.
— В архиерейский дом. — Мой голос прозвучал твердо и спокойно. — К епископу Тобольскому и Сибирскому Варлааму.
Ямщик удивленно крякнул, но спорить не стал. Сани тронулись, и полозья заскрипели по чистому, белому снегу. Я ехал по улицам древнего города, и на моем лице не было ни тени сомнения.
Морозный, колкий воздух обжигал щеки. Мы миновали нижний город и начали долгий, крутой подъем по Прямскому взвозу. И вот наконец перед нами выросли величественные, древние стены кремля, увенчанные зубчатыми башнями. На фоне холодного, свинцового зимнего неба ослепительно горели золотые купола Софийско-Успенского собора.
Атмосфера здесь была совершенно иной. Веяло веками, мощью, чем-то незыблемым и строгим.
Пока сани катились по территории Кремля, я в последний раз прокручивал в голове предстоящий разговор. Я понимал, что здесь нельзя действовать нахрапом или угрозами, как с Мышляевым. Нельзя говорить и языком выгоды, как с купцами. Человек, к которому я ехал, мыслил иными категориями.
Я должен был отбросить все свои маски: и авантюриста, и промышленника, и безжалостного мстителя — предстать перед ним тем, кем меня уже считало благотворительное общество Тобольска: искренним филантропом, радеющим о душах невинных сирот и ищущим у пастыря не союзника в интригах, а защиты и помощи.
Ямщик остановил сани у входа в Архиерейский дом — большое, строгое каменное здание рядом с собором.
— Приехали, ваше благородие.
Я вышел из саней. Мое лицо было спокойным и исполненным скорбной решимости. Я сделал глубокий вдох и шагнул навстречу своей цели.
Дверь Архиерейского дома отворил не лакей в ливрее, а молодой, бледный монах в простом черном подряснике. Он молча поклонился и пропустил меня внутрь.
Здесь все было иначе. Я попал из мира суеты и денег в мир тишины и вечности. Густая, почти церковная тишина глушила звуки с улицы. Воздух был прохладным и пах ладаном, воском еще чем-то едва уловимым. Со строгих, потемневших от времени икон, висевших на стенах, на меня смотрели суровые лики святых. Их взгляды, казалось, проникали в самую душу, требуя не отчета о прибылях, а ответа за грехи.
— Я хотел бы видеть его высокопреосвященство, владыку Варлаама, — сказал я тихо, стараясь, чтобы мой голос не прозвучал слишком резко в этой благоговейной тишине.
Монах, не поднимая глаз, так же тихо ответил:
— Владыка занят. Он готовится к службе и не принимает. У него дела епархии.
Это был вежливый, но твердый отказ.
Я склонил голову, принимая вид смиренного просителя, в голосе которого, однако, звучала скорбная настойчивость.
— Прошу вас, доложите обо мне. Это дело не терпит отлагательств. Передайте его высокопреосвященству, что к нему обращается дворянин Владислав Антонович Тарановский, член Тобольского благотворительного общества, по неотложному и крайне скорбному делу, касающемуся душ вверенных ему сирот.