Я намеренно подобрал каждое слово. «Дворянин» и «член общества» — для статуса. «Неотложное и скорбное дело» — для срочности. Но главным ключом была последняя фраза — «душ вверенных ему сирот». Я не просил за себя. Я напоминал владыке о его прямой ответственности за свою паству.
Монах на мгновение замер. Я видел, как он колеблется. Он поднял на меня быстрый, изучающий взгляд, снова поклонился и беззвучно исчез в глубине коридора.
Я остался ждать в приемной один.
Через несколько минут монах вернулся.
— Владыка вас примет, — сказал он уже другим, более уважительным тоном. — Прошу.
Он распахнул передо мной тяжелую дубовую дверь, и я шагнул в кабинет епископа Тобольского и Сибирского.
Кабинет владыки Варлаама не походил на пышные гостиные, в которых я привык бывать. Здесь не было ни позолоты, ни шелков. Только строгость и мысль. Огромные, от пола до потолка, шкафы из темного, почти черного дуба были забиты книгами в кожаных переплетах. На массивном письменном столе царил идеальный порядок, а в углу, в отблесках пламени свечи, темнели лики на старинных иконах.
Сам владыка, высокий, седой старик с орлиным профилем и лицом, будто высеченным из камня, сидел в глубоком кресле. Он не был наивным старцем. Его пронзительные, мудрые глаза смотрели на меня внимательно и строго, и я чувствовал, что этот человек видит меня насквозь.
— Я вас слушаю, господин Тарановский, — произнес он, и его голос, ровный и глубокий, заполнил тишину кабинета. — Что за скорбное дело привело вас ко мне?
Я почтительно поклонился.
— Ваше высокопреосвященство, вы, возможно, слышали обо мне. Я тот самый коммерсант, что имел честь стать членом Тобольского благотворительного общества и пожертвовать значительную сумму на строительство нового приюта для детей-сирот. Я действовал, как мне казалось, из соображений христианского милосердия, желая помочь самым беззащитным.
Епископ кивнул, давая понять, что слышал.
— Так вот, владыко, — продолжил я, и в моем голосе зазвучала неподдельная горечь, — вернувшись в Тобольск, я обнаружил, что добродетель наша была поругана самым гнусным образом. На месте, где должен был стоять новый приют, лишь заснеженный пустырь. Деньги, пожертвованные мной и другими членами общества, бесследно исчезли. Но это не самое страшное. Самое страшное, — я сделал паузу, — что несчастных сирот, этих невинных душ, вернули обратно в тюремный острог, в нечеловеческие условия, где они обречены на болезни и гибель.
Я говорил не о деньгах. Я говорил о поруганной святыне, о преступлении против самой идеи милосердия.
— Я не знаю, кто именно совершил это злодеяние, владыко, — намеренно не назвал я имени начальника тюрьмы, — но очевидно, что некий хитрый мошенник втерся в доверие ко всему нашему Обществу благотворителей. Он обманул не только меня. Он обманул всех нас. Посмеялся над нашим общим богоугодным делом.
Я лишь изложил факты, представив дело так, будто и он, духовный покровитель города, оказался в числе обманутых и оскорбленных.
Епископ долго молчал. Его лицо, до этого строгое, стало каменным, а в глубине глаз зажегся холодный, гневный огонь. Он понял все.
— Это… это чудовищно! — произнес он наконец, и его голос был тих, но в нем звенел металл. — Вопиющая безнравственность! Как такое могло произойти в богоспасаемом граде Тобольске⁈
Он смотрел не на меня, а куда-то вдаль, сквозь стену, и я понял, что мои слова попали в самую цель. Это было не просто воровство. Это было святотатство. Поругание самой идеи милосердия в его епархии.
— Я и пришел к вам, владыко, за советом и помощью, — сказал я с почтительным поклоном. — Я человек здесь новый, моих сил не хватит, чтобы в одиночку бороться с таким злом. Но ваше слово… может сдвинуть горы и дойти до тех сердец, что глухи к закону.
Он резко повернулся ко мне, и в его взгляде была решимость.
— Вы поступили правильно, господин Тарановский. Я не оставлю это дело. Это пятно позора на всем нашем городе, и оно должно быть смыто. Немедленно. Вы можете рассчитывать на мою полную поддержку.
Он подошел к столу, взял лист бумаги и макнул перо в чернильницу.
— Я сейчас же напишу письмо господину губернатору, Деспот-Зеновичу. И потребую от него немедленного и самого строгого расследования этого гнусного дела. А на ближайшей воскресной проповеди в соборе, — он поднял на меня тяжелый взгляд, — я сочту своим долгом напомнить всей пастве о христианском милосердии и о страшном грехе тех, кто наживается на слезах сирот. Думаю, — в уголке его губ мелькнула жесткая усмешка, — некоторым членам благотворительного общества станет очень неуютно.