Я сделал паузу, готовясь выложить последний, самый веский аргумент, который, как я наивно полагал, все объяснит.
— Но у этого покровительства была цена. Личное условие его императорского высочества.
Я смотрел на нее, все еще не понимая, что рою себе могилу еще глубже.
— Треть чистой прибыли нашего с вами общества, — произнес я, — будет в обязательном порядке направляться на покупку акций и облигаций государственных железных дорог.
Тишина, воцарившаяся в кабинете после моих слов, была оглушительной. Даже часы на камине, казалось, перестали тикать.
И в этой тишине я увидел, как ее лицо окончательно окаменело. Ее гнев теперь был абсолютным. Я не просто действовал за ее спиной. Я не просто привлек нового партнера. Я, Владислав Антонович Тарановский, самовольно, единолично распорядился ее будущими деньгами. Ее миллионами. Я отдал треть ее империи, еще не построенной, в уплату за политические союзы, заключая которые, ее даже не спросили.
— Хватит, — произнесла она. Голос ее был едва слышен, но в нем ощущалась такая сила, что я замолчал. — Довольно. Я все поняла.
Она медленно обошла стол и села в свое массивное кресло. Теперь она смотрела на меня не как на партнера, а как судья смотрит на преступника.
— Вы играете в свои столичные игры с великими князьями, а я, сибирская купчиха, должна за это платить. Я все поняла, сударь.
Она взяла со стола небольшой, аккуратно исписанный листок.
— Наше с вами партнерство, Владислав Антонович, окончено. Я выхожу из дела.
Это прозвучало буднично, словно речь шла о закрытии убыточной лавки.
— Мои приказчики подсчитали расходы. Сумма, потраченная на вас, ваших людей, составляет… — она заглянула в листок, — сто тысяч триста двенадцать рублей. Я требую вернуть мне эту сумму.
Я молчал. Сумма была огромной, но подъемной.
— Но это не все, — продолжила она, и ее взгляд стал жестким, как сталь. — Вы действовали за моей спиной. Рисковали моим именем и моими деньгами, втягивая меня в свои политические игры. За это я требую неустойку. За ваше… самоуправство. Двадцать тысяч рублей серебром. Сверху.
В комнате снова повисла тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов. Сто двадцать тысяч триста двенадцать рублей. Она не просто хотела вернуть свое. Она хотела меня наказать. И знала, что у меня сейчас не насидется такой суммы после поездки.
Я смотрел на нее и думал. Спорить было бесполезно. Оправдываться — унизительно.
Она ждала, что я начну торговаться, умолять, и она с наслаждением будет наблюдать за моим крахом. И в этот момент я понял, что единственный способ выйти из этой комнаты не побежденным — это принять ее вызов.
— Хорошо, Аглая Степановна, — сказал я спокойно.
Она удивленно вскинула брови.
— Я верну вам все. До последней копейки. И неустойку тоже.
Я видел, как в ее глазах промелькнуло недоумение. Она не ожидала такого быстрого и полного согласия.
— Деньги будут у вас к началу лета, — добавил я, глядя ей прямо в глаза. — Не раньше.
Теперь настала ее очередь молчать. Я не просто согласился на ее условия. Но и поставил свои. Я превратил ее ультиматум в долговое обязательство с четким сроком. Принял бой.
— Хорошо, — наконец произнесла она. — До лета.
На этом наш разговор был окончен.
Я молча поклонился, развернулся и вышел из кабинета, чувствуя на спине ее тяжелый, изучающий взгляд. Дверь за мной закрылась с тихим щелчком. Наше партнерство было мертво. Теперь между нами стоял только долг. И этот долг я собирался вернуть ей не серебром, а золотом.
Я вернулся на постоялый двор. В нашем номере меня ждал Изя. Он вскочил при моем появлении, его лицо светилось нетерпеливым ожиданием.
— Ну что, Курила? Как все прошло? Она в восторге?
Я молча прошел к столу, налил себе стакан холодной воды из графина и выпил залпом. Изя смотрел на меня, и его улыбка медленно угасала, сменяясь тревогой.
— Партнерства больше нет, — сказал я, ставя пустой стакан на стол. Звук получился резким и окончательным. — Мы должны Верещагиной сто двадцать тысяч триста двенадцать рублей. Срок — до начала лета.
Изя замер. Его глаза округлились, он смотрел на меня как на сумасшедшего. Я ожидал чего угодно: криков, упреков, паники. Ожидал услышать, что я все погубил, что мы разорены.
Он молчал с минуту, переваривая новость. А затем на его лице вместо ужаса появилась медленная, хитрая, донельзя одесская усмешка.
— Курила… — выдохнул он. — Так это же геволт какой хороший!