— А если без пропуска? — спросил Левицкий, с интересом слушавший этот разговор.
На лице Лян Фу мелькнула гримаса, полная застарелой ненависти.
— Тому, кого поймают на заставе, сто ударов бамбуковой палкой. Если ты собирал здесь женьшень или бил соболя — наденут на шею тяжелую колодку-цанъюэ на два месяца, а после отправят в ссылку или в солдаты на границу, в самую гнилую дыру. А если маньчжуры решат, что ты зачинщик, то приговор один — ожидание казни через удушение.
Он выпрямился, и в его голосе зазвенела сталь.
— Они запрещают нам пахать эту землю, которая могла бы спасти от голодной смерти наших детей. Запрещают под страхом смерти. А сами отдают ее на разграбление вот этим яо [1], этим бандитам, которые служат им. Вот против этого мы и поднялись.
С полудня следующего дня пейзаж снова начал меняться. Первым признаком приближения к жилью стали возделанные поля — бескрайние, уходящие до самого горизонта посадки.
Сперва мы въехали в заросли гаоляна. Высокие, в полтора человеческих роста, толстые стебли с широкими, как у кукурузы, листьями, венчались густыми, красновато-бурыми метелками. Поле стояло стеной, густой и непроглядной, и дорога, прорезая его, казалась узким коридором.
— Из него делают почти все, Да-бань, — пояснил мне Лян Фу, когда я спросил, что это. — Зерно идет в пищу. Стеблями топят печи. Из них же плетут циновки, крыши для фанз и даже заборы. А еще… — он поморщился, — гонят крепкую и вонючую водку, которую очень любят эти самые яо.
За полями гаоляна пошли низкорослые посевы чумизы. Ее тяжелые, изогнутые колосья, похожие на лисьи хвосты, клонились к самой земле под тяжестью зерна.
— Ишь ты, каша заморская, — с любопытством протянул Софрон, срывая один из колосьев и растирая зернышки в мозолистой ладони. — Так вот как растет эта «чумиза», которой мы уже третий год пробавляемся… На пшенку нашу чем-то похожа!
— Похожа-то похожа, а все равно не то, — сплюнув, отозвался один из казаков, прожевав несколько зерен. — Пустая она какая-то, безвкусная. Лучше нашей гречки, видать, на всем белом свете ничего нет!
К исходу второго дня пути сама земля объявила, что легкая дорога кончилась. Мягкие, пологие холмы и равнина уступили место твердой, каменистой почве, дававшей под конскими копытами клубы мелкой, хрустевшей на зубах пыли. Воздух стал суше и заметно холоднее, а на горизонте проступили коричнево-серые острозубые силуэты отрогов Большого Хингана. Ну что ж, похоже, мы приближаемся к цели. «Прогулка» по опустевшему раю закончилась, начиналась охота в горах.
На привале, пока люди разводили костры и поили лошадей, а по лагерю плыл густой запах сытного варева, я приказал снова привести ко мне приказчика. Его подтащили к моему огню, вокруг которого уже собрался весь штаб: Левицкий, Мышляев, Софрон, Лян Фу, казачий хорунжий. Подошел и выздоравливавший Сафар. Ичень Линь все в том же зассанном халате рухнул на колени, не смея поднять глаз от земли.
— Переводи ему, Лян Фу, — начал я спокойно, но так, чтобы толстяк почувствовал в моем голосе скрытую угрозу. — Скажи ему, что я покупаю его жизнь. Цена — честный рассказ о том, что ждет нас впереди. Пусть без утайки расскажет про прииск Тулишена — далеко ли он, каковы подъездные пути, охрана, сколько там работников, — все, что имеет значение!
То и дело бросая на нас затравленные взгляды, Ичень Линь заговорил — быстро, сбивчиво, захлебываясь словами.
— Тай-пен, он говорит, дорога для арб почти кончилась, — ровным голосом переводил Лян Фу. — Еще десять-двенадцать ли по горной дороге, и она упрется в селение Силинцзы. Дальше к приискам — только козьи тропы, где и двоим не разойтись.
— Что за селение? — уточнил я.
И тут выяснилось самое интересное: этот самый Силинцзы оказался не просто какой-то горной деревушкой или простым перевалочным пунктом.
— Это его гнездо. — Лян Фу на мгновение запнулся, подбирая русское слово. — Не деревня — крепость. Его главная база. Там постоянно стоит хороший отряд, не меньше двух сотен бойцов.
Вокруг костра разом стихли разговоры. Левицкий медленно выпрямился, Мышляев, побледнев, отложил в сторону только раскуренную трубку. Двести штыков или, вернее, мечей — это больше, чем весь наш отряд. А если учесть, что они у себя дома, то… То дело становилось до крайности опасным.
— Оттуда, — продолжал Лян Фу, переводя испуганный шепот приказчика, — они ходят охранять прииски.
— Погоди, погоди! — остановил его Левицкий. — Уж не хочешь ли ты сказать, что прииск там не один?
Лян Фу перевел вопрос, и приказчик снова что-то торопливо залопотал, поминутно складывая умоляющим жестом пухлые руки.