Сафар, не обращая на него внимания, уже шагнул к следующему пленнику. Его лицо исказилось, превратившись в страшную, безжизненную маску.
— Сафар, стоять! — Я бросился к нему, схватив за руку с кинжалом.
Он обернулся, и я увидел в его глазах чистое безумие. Он не узнавал меня. Его трясло. Пришлось применить силу, выкручивая руку, чтобы он выпустил оружие.
— Очнись! Что с тобой⁈ — рявкнул я ему прямо в лицо. — Прекрати это. Ты сам не свой!
Он несколько раз моргнул, будто выныривая из кровавого тумана. Безумие в его глазах медленно угасло, сменившись бездонной, выгоревшей пустотой. Он молча, не глядя на меня, развернулся и пошел прочь, тяжело, как старик, волоча ноги. Совсем горе помутило разум. Его было жаль.
Допрос, по сути, окончился ничем. Сафар скрылся в одной из фанз, чтобы побыть наедине со своим горем. Приказав Аодяну взять пленников, вывести их за городскую ограду, заставить выкопать общую могилу для всех хунхузов, а затем прикончить и закопать вместе с подельниками, мы с Левицким и хорунжим Афанасьевым направились в ямэнь. Нам очень хотелось осмотреть захваченное логово врага.
Резиденция Тулишэня, даже получившая повреждения в ходе боя, поражала кричащей роскошью в типично китайском стиле. Большие ворота, почти не пострадавшие от штурма, были выкрашены в иссиня-черный цвет, а в каждую их створку было вбито семь рядов огромных медных гвоздей с широкими шляпками — по семь штук в ряду. Мы уже знали, что делается это не для прочности, а из каких-то религиозных побуждений. Два массивных медных кольца покоились в зубах свирепых, с выпученными глазами львиных голов. Все это должно было внушать трепет, но сейчас, на фоне трупов и разрушений, выглядело жалкой, аляповатой бутафорией.
Внутри все оказалось еще занимательнее. Ямэнь был выстроен по всем правилам китайского архитектурного искусства: несколько открытых, продуваемых сквозняком залов, по сторонам которых располагались закрытые комнаты. Входы, выходы, размещение комнат — все строго по фэн-шую. Колонны из толстого, гладкого дерева, поддерживающие сводчатую крышу, выкрашены в черный цвет, а сам конек, щедро покрытый позолотой, украшали вычурные, покрытые зеленой глазурью глиняные драконы. Подняв голову, я увидел темнеющие на потолках искусно выведенные изображения фантастических тварей: драконов, фениксов и каких-то рогатых зверей, похожих на оленей. Внутри наблюдался хаос и бардак: в комнатах была повалена дорогая мебель, на полу валялись разбросанные шелка, курительные трубки из нефрита и пустые бутылки из-под сливового вина. Все кричало о богатстве и полном отсутствии вкуса.
Пройдя через несколько залов, мы попали в женскую половину. Здесь, в самой большой комнате, сбившись в кучу, как перепуганные куропатки, сидели восемь спасенных нами женщин. Это были наложницы Тулишэня — молодые, красивые, самых разных кровей: смуглые маньчжурки, скуластые монголки, тоненькие, похожие на лесных духов эвенкийки и даже одна совсем юная нанайка, смотревшая на нас с диким ужасом. Они были одеты в яркие, но теперь измятые и местами испачканные сажей шелковые халаты-ципао с высоким воротом и косым запа́хом. У одной халат был цвета молодой листвы, у другой — алый, как закатное солнце, у третьей — глубокого, почти черного цвета индиго. Под халатами виднелись широкие штаны из тонкого хлопка. Длинные, черные как смоль волосы у большинства были распущены и спутаны, лишь у одной они оставались заплетены в сложную прическу, украшенную парой вычурных гребней, чудом уцелевших в суматохе штурма. У двух девушек лица были выбелены рисовой пудрой, которая теперь смешалась с грязью и слезами, создавая жутковатую маску.
Лян Фу, которого я позвал для перевода, задал им единственный интересовавший нас вопрос:
— Видели ли они Тулишэня?
Ответ был один, унылый и повторяющийся: нет, господина давно не было. Он мог пропасть на неделю, на месяц, а потом появиться на одну ночь и снова исчезнуть. Одна из наложниц, самая запуганная, прошептала, глядя в пол:
— Он не приходит сам. Но его глаза всегда здесь. Он все видит.
Особое внимание привлекла китаянка — та самая, которую своим выстрелом спас Аодян. Она не просто сидела, она словно вросла в свою циновку, стараясь не делать ни малейшего движения, и ее лицо было искажено не столько страхом, сколько постоянной, изнуряющей болью. Рядом с ней на полу валялись крохотные, похожие на игрушки туфельки, расшитые жемчугом и шелком — символ статуса, который теперь казался издевательством. Но на ногах ее были не они, а толстые, грязноватые обмотки из плотной ткани. Да и запах от нее шел ужасный, я приказал, чтобы привели доктора, если он не сильно занят. И спустя десять минут он пришел.