— Ура-а-а! — грохнул в ответ дружный, пьяный рев.
Бойцы вскочили, поднимая чарки. В этот самый момент, когда казалось, что мы хозяева этого мира, что мы достигнем всего, чего пожелаем…
…со двора вдруг донеслись яростные чужие крики, звон разбитого стекла и сразу же сухой, резкий треск ружейного выстрела.
Глава 25
Глава 25
В зале мгновенно воцарилась гробовая тишина. Пир был окончен. Выхватив револьвер, я бросился наружу. За мной, опрокидывая столы, хлынули мои командиры.
Картина, открывшаяся во дворе, не оставляла никаких сомнений в происходящем. Несколько пьяных, раскрасневшихся казаков, буквально едва державшихся на ногах от выпитого байцзю, пытались выломать дверь в лавку напротив. Другие, хохоча, тащили за волосы упирающуюся, визжащую китаянку. Путь им преградили тайпины Лян Фу. Сам командир что-то гневно выговаривал хорунжему, путая русские и китайские слова, а его люди, сжимая в руках тесаки-дао, живой стеной окружили обоих. На земле уже валялся один из казаков, которому, видимо, прилетело по голове то ли прикладом, то ли обухом топора. Выстрел, как я понял, был сделан в воздух, чтобы остудить зарвавшихся «союзников».
К меня от поднявшегося бешенства потемнело в газах. Ворвавшись в самую гущу, буквально раскидывая дерущихся, я несколько раз выстрелил в воздух и заорал так, что у самого зазвенело в ушах.
— Прекратить! ****! *****!!! Что здесь за бардак? Вы что себе позволяете, стервятники⁈
Мое появление подействовало как ушат ледяной воды. Казаки, тяжело дыша, неохотно отступили. Хорунжий Афанасьев, красный от стыда и злости, пытался что-то кричать своим, но его никто не слушал.
— Мы не банда разбойников! — продолжал я чеканить слова. — Грабить и насиловать запрещено! Мой приказ ясен⁈
Ответ мне пришел из казачьей толпы. Вперед выступил коренастый, бородатый казак с дерзкими, налитыми кровью глазами.
— А добыча? — выкрикнул он, и его поддержал пьяный, одобрительный гул. — Нам за добычу обещано! Мы за нее кровь проливали!
Повернувшись, я уставился ему прямо в глаза, почувствовав, как за моей спиной напряглись каторжане, готовые в любой момент броситься в драку. Воздух стал плотным, в нем пахло бунтом. В этот момент слова были бессильны. Нужна была только сила.
Быстро сделав шаг вперед, я нанес мощный, разящий удар. Казак, не ожидая этого, дернулся, но было поздно. Мой кулак коротко и сухо врезался ему в челюсть. Станичник мешком рухнул на землю.
— Те, кто не подчиняется моим приказам, не мои бойцы, — произнес я ледяным, не терпящим возражений тоном, обводя взглядом ошеломленную, притихшую толпу. — Золото получат те, кто дойдет со мной до конца и будет драться, когда я прикажу. А кто пришел сюда грабить и тискать баб, может убираться прямо сейчас! Вон!
Они молчали, переводя взгляды с меня на своего лежащего товарища. Обида, пьяная злость и уязвленная гордость боролись со страхом и уважением к силе. Наконец, пьяные казаки, что-то бормоча и ругаясь, подхватили оглушенного дружка и отошли в сторону, собираясь в свой отдельный, шумный казачий круг. Афанасьев поспешил к ним, и я слышал, как он, то срываясь на крик, то уговаривая, пытался вразумить своих «орлов». Увы, конфликт не был исчерпан. Не добившись от своих ничего вразумительного, ко мне подошел хмурый хорунжий Афанасьев.
— Казаки волнуются, господин начальник, — сказал он, не глядя в глаза. — Завтра с утра круг соберем, решать будем, как дальше быть.
Я понял, что это означает. Союз наш висел на волоске. Пришлось, не доверяя больше никому, лично расставить караулы. Самые ответственные посты у стен и складов заняли мои мышляевцы и старые каторжане, которым я доверял как себе. Бесшумные тени нанайцев растворились в ночной тьме по внешнему периметру. А внутренний порядок в городке я поручил дисциплинированным тайпинам Лян Фу, которые с холодным рвением взялись за дело. Только после этого, убедившись, что лагерь под надежной охраной, я вернулся в ямэ-нь и, не раздеваясь, рухнул прямо на широкий, покрытый циновками кан в личных покоях Тулишэ-ня. Сон, тяжелый, как свинец, и полный тревожных видений, навалился мгновенно.
Утро встретило нас напряженной, злой тишиной. Казачий круг, собравшийся на площади, гудел как растревоженный улей. Выйдя на крыльцо ямэня вместе с Мышляевым и Софроном, я наблюдал за этим зрелищем. Казаки выступали один за другим. Наконец, толпа расступилась, и ко мне подошел Афанасьев. Лицо его было серым, измученным.