После долгого, шумного спора круг решил: они остаются.
Конфликт, казалось, был исчерпан, но я понимал, насколько хрупок этот мир. Нужно было немедленно занять их делом.
— Привести пленных! — приказал я.
Когда Ичень Линя и двух проводников-рабов притащили на площадь, я велел расстелить на земле большой лист шелка, захваченный в ямэне.
— Рисуй! — Я ткнул в шелк обгорелой веткой. — Рисуй карту, слизняк. Каждый ручей, каждую тропу, каждый прииск. Если соврешь хоть в чем-то — скормлю тебя свиньям. Живьем.
Под взглядами всех командиров, дрожа от ужаса, Ичень Линь начал рисовать. И на белом шелке линия за линией проступала карта крови — схема долины реки Мохэ. Пять клякс обозначали главные прииски: «Золотой Дракон», «Нефритовый Ручей», «Тигровый Зуб»… Я смотрел на эту карту и понимал, что наш поход еще даже не начался.
— Надо послать разведчиков, — сказал я, поднимаясь. — Мы должны знать, что нас там ждет.
Едва напряжение на площади спало, и казаки, ворча, разошлись по своим местам, в мой импровизированный штаб-ямэнь явилась делегация. Впереди, выступая в роли переводчика и защитника, шел Лян Фу. За ним, опасливо оглядываясь и низко кланяясь, семенили трое пожилых китайцев — судя по потертым, но добротным халатам, местные лавочники.
Они пали на колени, но я жестом велел подняться.
— Говори, Лян Фу, с чем пришли?
— Они благодарят Великого Тай-пена за избавление от яо, — начал Лян Фу официальным тоном. — Но пришли с жалобой. Ночью, когда начался тот шум, несколько твоих бородатых воинов… — он сделал многозначительную паузу, — выломали двери в их лавки и забрали товар. Шелк, табак, серебряные украшения из мастерской…
Мои брови сошлись на переносице. Значит, не только баб пытались тискать. Кое-что из ночной казачьей добычи осталось в их переметных сумах.
— Пусть опишут, что пропало, — приказал я.
Пока Лян Фу составлял скорбный список, я подозвал Мышляева.
— Александр Васильевич, деликатное дело: возьми двоих самых верных и пройдись по расположению наших… союзников. Без шума, но внимательно. Ищи узлы, мешки, все, что плохо лежит.
Через час Мышляев вернулся. Он молча положил на стол три туго набитых холщовых узелка. Внутри оказались именно те вещи, что описали лавочники: несколько рулонов дорогого шелка, пачки табака и пара изящных серебряных браслетов. Я вызвал хорунжего Афанасьева. Его лицо стало каменным, когда он увидел добычу.
— Вернуть хозяевам. Немедленно! — холодным тоном приказал я.
Когда униженно кланяющиеся лавочники ушли со своим добром, ко мне приблизился хмурый Софрон.
— Ты, конечно, все правильно сделал, командир, — глухо произнес он, глядя в сторону от меня. — Справедливо, ничего не скажешь. Только и казаки ведь по-своему правды искали. Мы ямэнь взяли, там сокровищ — на полсотни таких лавок. А это ведь и их кровная добыча тоже. По справедливости, им тоже доля положена. Вот они ее и взяли, как умеют, по-простому.
Поразмыслив, я понял: мой старый товарищ прав. Казаки — простые люди, им трудно воевать за будущие деньги, сидя при этом на голодном пайке. Надо дать им что-то прямо сейчас.
— Хорошо, — наконец сказал я. — Неси сюда все серебро.
— А золото?
— Золото — оно ведь с приисков, так? А их наняли, чтобы отбить эти прииски. Значит, золото это наше и разделу не подлежит. А вот серебро — да, это часть добычи.
По моему приказу на площади, перед строем всего войска, выложили все ценности, захваченные в ямэне. Я оставил только самородное золото — это была казна отряда. А все остальное: слитки серебра, шелка, фарфор, нефритовые безделушки, женские украшения, — все, что наживал Тулишэнь годами, теперь лежало одной большой, сверкающей кучей. Увы, пришлось забрать и украшения тулишеновских наложниц и жен. Опечаленные таким поворотом дела, красавицы тоже явились на площадь, посмотреть, как будет происходить дележ дорогих им финтифлюшек. Даже китаянка с бинтованными ногами, с трудом ковыляя в крохотных туфельках, явилась и села на заботливо принесенную ее подругами скамеечку.
Тем временем на площади собрались все мои люди: и казаки, и нанайцы, и каторжане, и тайпины.
— Это ваша добыча! — прокричал я, чтобы слышали все. — Всех, кто вчера дрался за этот город! Делите поровну!
Напряженная тишина взорвалась одобрительным гулом. Недовольство и обиды были забыты. Казаки, мышляевцы, каторжане, тайпины и даже молчаливые нанайцы — все подходили и брали свою долю.
Сафар, до этого молча стоявший в стороне, тоже приблизился к груде сокровищ. Но рука его потянулась не к серебру. Среди россыпи украшений он заметил изящную заколку для волос в виде стрекозы с тонкими, ажурными крыльями. Он взял ее, повертел в пальцах и молча, ни на кого не глядя, пошел в сторону лазарета.