Изумленные взгляды прислуги отеля несколько поколебали его уверенность, но он все же овладел собой настолько, чтобы отправиться в полицию, а затем в нидерландское посольство. Ему, однако, ничего не удалюсь узнать. Его невеста исчезла, несмотря на самые тщательные, по уверению полиции, поиски ее.
Инженер чувствовал, что он близок к помешательству, а категоричность заявлений полиции и служащих отеля начала вызывать в нем самом предположения, что он фантазирует. Может быть, действительно, эта маленькая блондинка вовсе и не существовала и была только «видением», как он сам определил ее, находясь близ Порт-Саида? Неуверенность его все возрастала и в то же время не было никаких данных, чтобы проверить, действительно ли в Париж он приехал не один. С этими раздвоенными мыслями инженер покинул Францию и снова вернулся к примитивной жизни в Австралии, проклиная сложный цивилизованный мир.
Между тем, в секретные бумаги парижской полиции было занесено сообщение о том, что приехавшая из Азии молодая женщина заболела легочной чумой и через несколько часов скончалась в отеле. Во избежание паники и считаясь с тем, что только что была открыта всемирная выставка, смерть дамы пришлось держать в строжайшем секрете, а занимаемый ею номер в ту же ночь был дезинфицирован и заново оклеен обоями.
— В этой новелле, — сказал доктор, когда чтение было закончено, — не хватает самого интересного для меня: автор почти не остановился на психическом состоянии инженера. Читатель так и не знает, как впоследствии объяснил себе инженер исчезновение невесты и поверил ли он в то, что эта встреча была им выдумана. Я лично склонен думать, что самого трезвого человека можно убедить в том, что он живет грезами. Мозг человеческий слаб. По крайней мере, я основываюсь на случае, в котором сам принимал участие.
И доктор, сразу преображенный серьезностью своих слов, начал рассказывать:
— Я тогда еще служил во флоте. Русская эскадра находилась в английских водах, и в Дувре я случайно познакомился с несколькими молодыми англичанами, которые беззаботно предавались спорту и совершали прогулку на собственной яхте. Нас сблизило то же, что сблизило и вас с вашим покорным слугой, — свобода, благодушие и жизнерадостность. Мы быстро сошлись и, надо сказать, в поисках развлечений наша веселая компания оказалась неутомимой в изобретательности. Мы совершили великолепную поездку вокруг всей Англии, а затем поехали в имение одного из наших приятелей в Шотландии. Компания состояла из больших весельчаков и проказников. Этот род людей, умеющих своими проделками никому не причинять вреда, встречается только в Англии. У нас или даже в Германии и Франции, проказники быстро выходят за пределы дозволенного и дело обычно кончается полицией. Тут же все было корректно и в то же время царило самое непринужденное веселье. А что касается проделок, то их объектом нередко были сами же участники нашей компании.
Однажды нам пришло в голову пошутить над одним из наших коллег, который отличался некоторой склонностью ко всему таинственному. Его звали Кэстон. Устроив как-то состязание в теннис, где Кэстон оказался впереди всех, мы перед самым концом состязания стали в шутку уверять его, что он ошибся в подсчете очков, будто бы сделанных им накануне. Когда же он начал доказывать, что сделал вчера столько-то геймов, мы, заранее условившись, изобразили на своих лицах полное недоумение и решительно отрицали все факты, которые он приводил в доказательство. Он подробно описывал, с чего началась игра предыдущего дня, что мы делали во время перерыва, вспомнил, как один из нас споткнулся и упал, — мы все это отрицали. «Значит, вчерашнего дня не было?» — спросил он. — «Того, что вы рассказываете, не было. Все это вам приснилось», — отвечали мы ему. Наше упорство сбило его с толку, и ему пришлось уступить. И так как эта проделка удалась, мы решили время от времени повторять ее.
Дней через пять после этого у Кэстона вдруг пропадает кольцо. Это была какая-то фамильная драгоценность, переходившая из рода в род к самому младшему из детей. Словом, Кэстон очень дорожил этим перстнем. Мы опять стали упорно уверять его, что никакого кольца у него на руке никто из нас не видел. Он спорил, горячился, но мы настаивали на своем и выразили предположение, что он забыл его в Лондоне. Кэстон снова стал напоминать случаи, когда он рассказывал нам связанные с этим кольцом легенды, — мы отрицали и это. Он смутился, стал задумчив, но, признаться, мы этого тогда не заметили.
Проходит еще несколько дней. Мы всей компанией отправляемся в ближайший порт, где должны были происходить состязания яхтсменов. Случайно в поезде Кэстон встречает своего старшего брата, известного политического деятеля, и знакомит его с нами. Брат, жалуясь на свое нездоровье, при нас упрекает его за слишком продолжительный отпуск и настаивает на том, чтобы Кэстон вернулся в Лондон. Мы начинаем его упрашивать, чтобы он разрешил Кэстону побыть с нами еще некоторое время и он разрешает. Но, когда мы возвратились обратно с состязания, Кэстон вдруг заявляет, что ему неловко перед братом и что он покидает нас. Тогда мы снова повторяем свой опыт: «О каком брате вы говорите?» Кэстон изумленно оглядывает нас и начинает рассказывать про встречу в поезде. Мы пожимаем плечами, делаем вид, что слышим об этом впервые и окончательно приводим Кэстона в бешенство. Я лично начинаю утверждать, что даже и не знал о том, что у него есть брат. Кэстона охватывает нервная дрожь и в азарте он заявляет, что завтра же напишет брату и это, конечно, разрешит ваш нелепый спор.
Мы видели, что дело зашло несколько далеко, переменили тему разговора, рассчитывая, что завтра мы ему честно раскроем нашу проделку. Утром нас, однако, ждал сюрприз: ночью Кэстон неожиданно уехал. Оставленная записка извещала нас, что он получил телеграмму о смерти брата и должен немедленно вернуться в Лондон. Тем дело и кончилось. Через несколько дней уехал и я и, признаться, очень скоро забыл о нашей проделке. Как вдруг месяца через два я получаю из Лондона письмо, повергающее меня в ужас: Кэстон сошел с ума. А автор письма, с искренним отчаянием порядочного человека, пишет мне, что помешательство Кэстона вызвано не чем иным, как нашей проделкой. Я немедленно пишу в Англию и прошу подробных сведений. В ответ я получаю длиннейшее письмо и, действительно, убеждаюсь, что случай с Кэстоном вышел за пределы человеческого понимания.
— Подробности болезни Кэстона, — продолжал наш спутник, — мы узнали от лечившего его врача. Из отдельных фраз, мыслей и замечаний больного ему удалось выяснить ту идею, для которой оказался тесным мозг нашего бедного друга. Единственное, что осталось для врача неясным, — это причина, вызвавшая болезнь, потому что никто из моих друзей не нашел в себе мужества рассказать врачу о той шутке, которую мы проделали. А между тем, вся суть была в том, что Кэстон искренне всему поверил. Вы удивляетесь?
Да, он поверил тому, что мы не видели, как он играл в теннис; поверил тому, что мы не замечали его кольца; поверил также и тому, что мы не заметили его встречи с братом. В то же время, сам он был глубоко убежден, что все это происходило. Отсюда — всего только один шаг к тому, чтобы предположить о существовании мгновений, которые недоступны обыкновенному евклидовскому уму. Кроме видимых и осязательных, переживаемых в течение суток 24-х часов, — решил он, — есть еще время, не поддающееся измерению ни нашим ограниченным умом, ни приборами, нашим же умом придуманными. Эта идея очень скоро окрепла у него до того, что все являвшиеся ему сновидения он стал принимать за правду: «Это не сны, — говорил он себе, — это воспоминания о том, что происходило со мной в часы, не отмеченные на циферблате». И он стал жить в мире тех бесплотных образов и видений, которые приносит с собой ночь и разгоряченная фантазия. Для него перестали существовать ошибки памяти, предположения, догадки. Все, что только приходило ему на ум, становилось для него реальным фактом, который отличался от обычного осязаемого факта лишь тем, что происходил в иные часы. Так перепутались у него всякие представления о правде и вымысле. Более того: вымысел просто перестал для него существовать и стал непререкаемой правдой…