Я пожал плечами.
— Ну, хорошо, — сказал я. — Допустим, что это так. А дальше что?
— Дальше? Дальше — я сам не знаю. Я и говорю: меня это еще больше заинтересовало. Надо расследовать. Я теперь знаю, где она живет и попытаюсь расспросить о ней портье. Вот тут-то вы бы мне могли помочь.
Я не мог скрыть, что эта пинкертоновщина мне изрядно надоела, и сказал:
— Вы на меня не обижайтесь, но у вас, по-видимому, слишком много свободного времени.
— Я журналист, — гордо сказал американец.
Он докурил сигару и ушел. По его сжатым губам и холодному рукопожатию я почувствовал в нем досаду, вызванную тем, что его не понимают…
О моем приятеле-американце я могу сказать только хорошее. Но как газетчик, всегда и повсюду разыскивающий темы для статей и корреспонденций, он напоминал мне вертлявую, только что спущенную с цепи собачонку, которая обнюхивает все уголки и пятна, попадающиеся ей по пути. Более суетного человека я не встречал и, признаться, относился к нему с некоторой долей презрения. Впрочем, всякая загадочная история, интрига, авантюра были для него выгодным коммерческим делом, и таким образом суетность его окупалась достаточно хорошо. Он очень скоро уехал и, если я вспоминал о нем, то только оттого, что время от времени он присылал мне наспех написанное письмо с оглушительным количеством вопросов, которые чередовались с пустозвонными сентенциями о том, как надо жить, и дикими проектами спасать человечество от застоя. Я обычно прочитывал его послание после обеда, бросал в корзину, но, чтобы избавить Европу от американских упреков в невежливости, все же отвечал ему — на каждое пятое письмо. В своих ответах я очень ловко уклонялся от всех поставленных им вопросов и изысканным стилем извещал его о том, что у меня нет решительно никаких новостей. Не сомневаюсь, что мои корреспонденции приводили его в бешенство, тем более, что я позволял тебе потешаться над ним. Однажды, например, я сообщал, что глухонемая кланялась ему на очень хорошем немецком языке.
Через два месяца в ответ на этот выдуманный поклон я получил от пего следующее письмо, написанное с яростными нажимами и без знаков препинаний, что свидетельствовало о некоторой взволнованности:
«Дорогой друг!» — писал он. — Вам очень хотелось съехидничать, чтобы как можно больнее задеть меня, но ваша ракета пролетела мимо меня и к тому же не разорвалась. Глухонемая действительно глухонемая, и — вы сами понимаете — мне доставляет большое удовольствие иметь право показать вам язык. Я это и делаю, потому что поиски мои привели к успешной разгадке странного поведения дамы в кинематографе. Вы повержены в прах, и я, как истый спортсмен, торжествую и притом так сильно, что мне хочется взлететь на самый высокий нью-йоркский небоскреб и закричать «кукареку». Дело вот в чем.
Два года назад произошло очень загадочное убийство молодой фильмовой актрисы Сибиллы Грэй. В день убийства она сыграла заключительную сцену в веселой комедии; в шесть часов вернулась домой, в семь ужинала, в восемь была найдена задушенной. Убийство долгое время оставалось нераскрытым, но затем, когда фильм был поставлен, убийцу нашли. И знаете, кто обнаружил его? Нет, вы не способны догадаться даже и теперь, после того, как я невольно подготовил вас к догадке. Убийцу обнаружил я с помощью… глухонемой. Да-с, милостивый государь: глухонемой! Может быть, вы теперь сообразите, в чем дело и вспомните, что у глухонемых сильно развита способность читать по губам. Поэтому они нередко слышат фильмовую игру и, таким образом, Великий Немой для них очень часто не немой. Специально приглашенная мной глухонемая «услышала», как маленький актер в той же веселой пьесе, игравший роль лакея, проходя мимо Сибиллы Грэй, сказал ей: «Ты продажная дрянь, тебя бы следовало убить». Припертый к стене актер сознался, что у него с ней были старые счеты, подтвердил свое преступление и, вероятно, не избежит электрического стула в Синг-Синге. Я же, кроме того, что напечатал об этом три преогромных статьи (3.000 долларов), которыми зачитывались Северная и Южная Америка, получил еще от полиции 10 тысяч за раскрытие преступления. Само собой разумеется, что, наслаждаясь успехом и получив деньги, я первым делом подумал о вас, мой дорогой друг, и спешу поблагодарить вас от души за то, что год назад обратили мое внимание на смеющуюся в кинематографе женщину. Сейчас мне не стыдно признаться, что я очень долго ломал себе голову над вопросом, как объяснить этот нелепый смех, и что загадку я разрешил только недавно, когда побывал в кино, где смотрел ту самую пьесу, в которой с таким милым задором провела свою последнюю роль Сибилла Грэй. Совершенно неожиданно у меня промелькнуло воспоминание о глухонемой, и я подумал: она хохотала, когда на экране изображалась драма; возможно, что, глядя на Сибиллу Грэй, оно могла бы прочесть друг… Это слово «прочесть» раскрыло мне все. Я вспомнил, что глухонемые умеют читать по губам. Остальное — ясно, не правда ли? Фильмовые актеры не всегда говорят на сцене относящееся к делу. Иногда они ругаются — безобразно, как доковые рабочие, делая при этом учтивую улыбку. Впрочем, я не имею никакого права возмущаться ими, так как это обстоятельно дает мне сейчас возможность совершить презанятное и комфортабельное путешествие вокруг Африки. Кстати, что вам привезти оттуда в подарок: крокодила, жирафа или маленького гиппопотама?
Нет, нам никогда не угнаться за Америкой!
Кафедра
Подробное и красочное описание Аргентины француз закончил так:
— Я не сомневаюсь, что эта страна вам очень понравится, и вы там безусловно будете чувствовать себя неплохо. К людям науки там относятся прекрасно. Я бы только предостерег вас от случайных знакомств. Особенно с моими соотечественниками.
Недоумевающей взгляд фройляйн Гоффман заставил его с сокрушением добавить:
— Мне, как французу, стыдно в этом признаться, но по совести должен вам сказать, что среди моих соотечественников в Аргентине имеется немало авантюристов и просто мошенников, которые избирают своими жертвами приезжающих иностранок и безжалостно грабят их. Поэтому будьте осторожны.
Фройляйн Гоффман весело улыбнулась.
— У меня, — беспечно сказала она, — им нечем будет поживиться. Мой чемодан набит книгами и очень скромным количеством платьев.
— Я счел своим долгом, сударыня, вас предупредить, — заметил француз. — А в каком виде эти господа могут проделать над вами какую-нибудь гнусность, я, конечно, не могу предвидеть.
Он был очень любезен, этот француз, и, кроме того, показал себя содержательным собеседником. В течение долгого пути из Генуи — 14 дней — фройляйн Гоффман провела с ним не мало часов, иногда, впрочем, еще и в обществе его молоденькой жены, на которой он только что женился во Франции и которую теперь вез в Буэнос-Айрес.
Фройляйн Гоффман была доктор философии и написала ученую книгу о психомоторных центрах. Она владела испанским языком и ехала сейчас по приглашению одного из аргентинских университетов, чтобы занять там кафедру по экспериментальной психологии. Но, как женщина, она все же успела заметить, что произвела некоторое впечатление на француза и тем вызывает ревность у его молодой жены.
По приезде в Буэнос-Айрес м-сье Ляпорт проявил еще большее внимание к фройляйн Гоффман. Тут же на пристани, обдумывая, какой из отелей ей рекомендовать, он вдруг всплеснул руками и тоном упрека, обращаясь к жене, воскликнул:
— Мы совершим непростительный грех, если не пригласим м-ль Гоффман к себе в дом! Подумай только, как она одиноко себя будет чувствовать в гостинице!