— Я двух косачей подстрелила, — сообщила Авдо, когда я вернулся в палатку. — Стреляла в глухаря, да промазала. Глаза слабеют.
Я рассказал, как Назариха поймала глухарей.
— Умная собака, — сказала Авдо. — В своего родителя Моряка уродилась. Осенью от нее щенка возьму. Мой Пулька стариком стал. Хромает и плохо слышит.
Рождение собаки с особым талантом — редкость. Но если такая была, о ней будут рассказывать из поколения в поколение.
Глава 16
Морозы становились крепче, снега глубже, а дни короче. Собакам стало ходить тяжело. Все чаще и чаще они упускали соболей. Подходили к концу продукты. В один из таких дней Авдо мне сказала:
— Завтра, однако, приедет Василий Рожнев. Пора домой кочевать.
На другой день, когда я вернулся с охоты, у лабаза стояла лошадь и лениво жевала овес.
Рожнев вышел из палатки. Поздоровался. Невысокого роста, щупленький, с острой бородкой, он озирался по сторонам, точно ждал откуда-то нападения.
— Авдо-то скоро придет? — спросил он скороговоркой.
— Если не гоняется за соболем, то не задержится.
Авдо не задержалась. Втроем мы поужинали. Я уже привык к этой палатке, к шуму тайги, к неторопливому голосу Авдо, к Старику. И оттого, что завтра все это надо покидать, немного грустно.
Рожнев рассказывал про деревенские новости. Кто из охотников вышел из тайги, кто и сколько убил соболей. Мы с Авдо оказались не из последних. Авдо добыла больше меня и многих охотников.
— В другой раз я тебе не поддамся, Авдо.
Авдо улыбнулась, ей приятно, что она добыла соболей больше, чем я.
— Приезжай, бойё. Я тебе хорошую собаку выращу. В этих местах соболей прикормлю. Хорошо охотиться будешь. Юктокон полюбил тебя. Лебеди тебе песни пели.
— Обязательно приеду, Авдо.
Рожнев слушал и посмеивался в острую реденькую бороденку. Он был еще не стар, и меня несколько удивило, что он не занимается охотой. Ведь на севере даже многие женщины стремятся охотиться, а для мужчины не быть охотником — это добровольно отказаться от мужского достоинства.
Осторожно я спросил об этом Рожнева. Он в ответ громко рассмеялся.
— Попробовал, да не получилось.
— Как так?
— А вот так… — и Рожнев рассказал, как на охоте у него одна неудача стала следовать за другой. — Как-то раз летом выкопал на сохатых яму. Это еще дело было в тридцатых годах. Пришел через несколько дней, а в яме колхозный конь оказался. Хотели судить. Кое-как выпутался. В другой раз с Гавриилом Романовичем Сухановым пошли на солонцы. Посадил он меня в одно место, сам ушел на другое. Ночь выдалась темная. Дождь собирался. Духотища. Комары донимают. А попробуй пошевелись. А тут страх еще взял. Кое-как пережил ночь, к утру задремал. Сквозь сон слышу дыхание за спиной. Открываю глаза… Медведь! Заорал, конечно, и нажал на спусковые крючки. Ружье бабахнуло из обоих стволов. Не помня себя, выскочил и бежать. Тут Гавриил Романович попался и схватил за руку. «Что ты орешь?» — спрашивает. — «Медведь там». — «Какой тебе медведь? Это мой кобель Демон». Отдышался кое-как и говорю Гавриилу Романовичу: «Ты как хочешь, а у меня дела в деревне есть. Жена хворая. Ребятишки без присмотра. Прощевай».
Года три после этого не ходил в лес. Ан нет, снова соблазнился, пошел с Гавриилом Романовичем белковать.
— Может быть, из меня бы охотник и вышел, — продолжал Рожнев, — так нет, черт медведя подсунул. Как вспомню, так вздрогну. До сих пор мурашки по коже ходят. Охотились мы тогда с тозовками. Подняли собаки медведя из берлоги, погнали. Мы за ними. Догоним — чих-чих, а он, как от комаров, отмахивается. По пачке патронов расстреляли. Наконец-то доняли. Ложиться стал. Кровь на снегу остается. А тут ночь наступает. Выстрелили еще по разу, побежал. Собаки за ним. В хребет идет. Идем по следу. Темно стало. Собаки бросили зверя — устали. Что делать? Прошли еще с километр по следу, поднялись в хребет, выбрали толстый кедр и под ним костер разложили. Покурили, наломали веток. Я прилег к костру и стал дремать. Среди ночи собаки вдруг лай подняли. Раздался треск сучьев. Я вскочил. Спросонок ничего не пойму. А медведь — бух прямо в костер. Головешки во все стороны!
Бедная моя головушка! Оказывается, медведь сидел на кедре, под которым мы костер разложили.
Авдо усмехнулась, покачала головой, весь вид ее говорил: «Однако, бойё, лишку хватил. Да уж больно складно врешь. Продолжай! Оно-то со смехом легче жить».
— Ты, Гавриил Романович, как хочешь, — говорю я ему, — а мне жить надо. И дал я деру к зимовью. Километров пятнадцать отмахал без передышки. Когда пришел в зимовье Гавриил Романович, я в горячке валялся. Тогда Гавриил Романович уложил меня на нарту, привязал, чтоб я дорогой не убег, и прямо в деревню доставил. Три месяца отвалялся в больнице, потом пришел домой, взял ружье и в речку бросил. С тех пор вот и живу спокойно. Привык к такому своему положению. Дело, слава богу, находится. Соседи уважают. Ну, посмеются иной раз. Да то не беда.