Профессора с каждым днем все более тревожила нехватка дней: многое оставалось сделать на эстакаде, на бункерах, на воздуходувке. А дни становились короче, резко похолодало.
— Взяли на себя каупер перед строительством, а в среднем не даем того, что наметили, — жаловалась Женя профессору.
— Мое мнение: надо лучше организовать подвозку кирпича и подачу его на каупер. Лимитирует работу, насколько я вижу, материал, — сказал Бунчужный после раздумья. — Поставим добавочный подъемник. У нас встречаются холостые пробеги, не все рабочее время достаточно уплотнено, есть зазоры. Отсюда и результаты.
Втроем идут к кауперу и останавливаются у подъемника. Профессор поднимает оброненный кирпич. Он гладкий, хорошо отшлифованный. Ребята научились выгружать кирпичи раньше, чем бадья остановится, это дает значительную экономию времени.
— Вы согласны, что надо поставить еще один подъемник? И подавать огнеупор в ящичках. Пусть изготовят срочно в деревообделочной мастерской, я дам чертежик.
Бригада, видя, что на нее обращено внимание и профессора, и Коханец, и Жени Столяровой, старается еще больше.
— Вира!
— Стоп!
— Майна! — безостановочно падают звонкие окрики.
Кажется, что эти короткие малопонятные слова и являются тем средством, которое помогает работать лучше и быстрей.
Острые грани кирпича режут пальцы; кирпичи ловко перебрасываются к месту кладки. Звено Яши Яковкина за час до смены выложило четыре ряда!
— Мы отвоевали один час! — радостно объявляет ребятам черноусый Яковкин. — Надо выложить еще хоть полряда! Поднажмем! — обращался он к товарищам, обтирая рыжим от кирпичной пыли рукавом мокрое лицо. Он был возбужден и еще более задорен.
Нагрузка, приемка, кладка идут быстрей. Надя, охваченная общим порывом, принимается выкладывать кирпичи вместе с другими, ее руки краснеют, будто после мытья пола.
Профессор Бунчужный поднимается внутрь каупера, под ногами его скользят раздавленные крупинки огнеупора. Вот он наверху.
«Боже мой! Видел ли я когда-нибудь в прошлом, чтобы так молодо, с таким задором и, в сущности, так весело работали люди?»
— Давай! Давай! — слышит он голос звеньевого Яши Яковкина. — Работать надо, как в а н а д и й!
«Ванадий... Они представляют ванадий в образе богатыря...» — думает он, чувствуя, как все в нем волнуется.
Внутри каупера светло, точно на сцене театра. Да и сама площадка напоминает сцену с кулисами... Ослепительно горят лампы. Профессор облокачивается о рештовку и стоит, глаза его устремлены вдаль, но едва ли они сейчас что-либо различают.
Время проходит незаметно, раздается гудок.
— Дали четыре и три четверти! — говорит Надя.
Ему кажется, что он ослышался.
— Сколько? — переспрашивает он.
— Четыре и три четверти!
Надя по-рабочему вытирает руки и вдруг прижимается к груди профессора, не скрывая радости:
— Четыре и три четверти! Федор Федорович, вы слышите?
Она со всей силой жмет ему руки.
Это была большая, серьезная победа.
Когда вступила новая смена, Надежда пошла проводить профессора. Путь к дому после такой удачи показался слишком коротким. Они прошли дальше по аллее Сталина, к реке. Облака табуном мчались мимо большой зеленой луны, и по воде следовали за ними черные тени.
— Знаете, все это так мало понятно... — рассказывал профессор о своем странном состоянии, которое испытывал. — Ведь нельзя сказать, чтобы я не знал жизни! Кто же тогда ее знает? Я прошел большой долгий путь. Жизнь никогда меня не баловала. И все-таки я многого не знал... Какие у нас люди... боже мой!..
Они остановились и смотрели с горы на рабочую площадку, наколотую, как цветными булавками, большими и маленькими огнями.
— Тайгастрой! Тайгастрой...
Надя сказала, вкладывая в это слово нечто сокровенное. Она вздохнула и повернулась лицом к Бунчужному.
— Как мне хотелось, Федор Федорович, чтобы меня направили сюда, — и вот желания сбылись!
Он посмотрел Наде в глаза — их нельзя было рассмотреть за длинными густыми ресницами, бросавшими тень, но Надя как бы нарочно приподняла лицо, залитое лунным светом. И он встретился с ее взглядом, с ее глазами, в которых было столько счастья, столько веры в себя, в жизнь, в будущее.
— Я рад за вас, Надежда Степановна, рад за ваше поколение. Мне кажется, что теперь большинство людей, молодых и старых, особенно молодых, достигает всего, к чему стремится. Уже одним этим наше время отличается от прошлого.
Они полюбовались рекой, крутым, противоположным берегом, сверкающим разноцветными вкраплениями, будто крупинками инея, и пошли обратно по аллее к центру соцгорода. Надя стала рассказывать о своих студенческих годах, а он под ее рассказ вспомнил свои... Как было все противоположно и как он по-человечески завидовал... И как хотелось, чтобы вернулась молодость, чтобы можно было начать с начала...
Он проводил ее к дому молодых специалистов, и они расстались с особенно хорошим чувством друг к другу.
Подходя к своей веранде, Федор Федорович услышал музыку. Играл патефон у французских консультантов, работавших на коксохиме, ближайших соседей по комнате. Он соскучился по музыке, как по любимому человеку, и сейчас всей своей потревоженной душой вслушивался в мелодию. И его раздражало, что в этой расслабленной, чувственной мелодии не мог найти ничего созвучного своему душевному настроению, своим мыслям.
Сев на перила, он смотрел в небо, на небольшой клочок, открывавшийся свободно над головой: остальную часть неба заслоняли кроны кедров, и проступало оно там синее, со множеством звезд, подобно воде озера, густо покрытого ряскою и листьями кувшинок.
Он вспомнил Москву — она должна была находиться где-то вон под той звездочкой — и посмотрел на часы: было половина двенадцатого. Значит, в Москве — половина восьмого. В соцгороде, среди деревьев, лежала приятная тишина. И он постарался представить себе дом, институт, ближайших знакомых. Он увидел Марью Тимофеевну, свою добрую жену, жившую его жизнью, его успехами и неудачами, и подумал, что за свою жизнь подруга его много натерпелась горя. Гибель Леши свалила ее с ног, сколько потом болела... Может быть, утешила только Лиза, ее замужество, внучка. «И я не всегда бывал чуток. Труд, труд, труд... порой заслонявший все. Некоторый даже эгоизм... Еще немного, и обязательно выпишу ее. Как здесь хорошо! — думал он. — Она будет довольна».
Он видел и старого Петра, чужого человека, ставшего членом семьи, родным. В ватной шапочке, в валенках — ему всегда холодно — Петр сидит возле печки и читает библию. Красные, давно лишенные последних седых ресниц глаза устремлены на книгу; читает старик наизусть, хотя библия лежит на коленях, и переворачивает страницы так, как делал бы это настоящий чтец.
Потом мысленно побывал у Лизы и Лазаря, ощутил на руках своих Ниночку, которую любил безгранично. «Умный, хороший ребенок. Расти на счастье родителям! Нам с Машей уже не дожить...» Он вздохнул. Образ Ниночки перенес его на минуту в прошлое. Всегда, когда Федор Федорович думал о сыне, возникало два чувства — горькая боль потери и чувство гордости за большого человека, за его подвиг.
Но почему-то сейчас он вспоминает Лешу без всякой горечи.
Бунчужному не хотелось уходить в комнату, ему приятно так вот сидеть на перилах, смотреть в звездное небо, отдыхать после трудового дня и думать о своих, будто беседуя с ними.
Он увидел себя в институте... «Итак, Лазарь Соломонович, благодарю вас за сегодняшнее письмо... Надо ответить, — думает профессор. — Значит, все там в порядке без меня? Отсутствие директора незаметно? Ну, что ж, очень хорошо! Да, товарищ зять, немного разошлись наши дороги.
Но какой способный человек!.. Какая свобода от всяких догм, норм, авторитетов, если эти догмы, нормы, авторитеты стоят на дороге, препятствуют движению вперед! В нашей юности мы этого не могли себе позволить!»
Бунчужный смотрит на большую мерцающую звезду долго, напряженно; от нее исходят тонкие лучи, которые прикасаются к глазам, и думает о Лазаре.
Сейчас они разъединены не только расстоянием в четыре тысячи километров, но и работой. Это расхождение началось не сегодня и не вчера. Началось в дни поисков и неудач: разве не так всегда начинаются расхождения?..
«Да, Лазарь Соломонович, вы рыцарски благородно дошли со стариком рука об руку до кульминационной точки, делая все, чтобы институту предоставили возможность построить экспериментальную печь. А дальше пошли своей дорогой. Так и надо. Наука не может останавливаться на кульминации, потому что никакой кульминации в науке нет!»
Недели за две до отъезда из Москвы он, директор научно-исследовательского института металлов, собственноручно подписал приказ о создании группы инженеров-исследователей, которой поручалось заняться проблемой получения железо-ванадиевого концентрата, освобожденного от титана. Это предельно облегчило бы условия выплавки ванадистого чугуна. Задача попутно разрешала бы другой, не менее важный, вопрос: получения ценных титановых концентратов, необходимых промышленности.
В добрый час!
Сейчас он вспомнил все это, не испытывая огорчения, которое было in statu nascendi — в момент рождения, там, в Москве. Он не из глухих и слепых! Была гордость от сознания, что воспитал талантливых учеников, смелых исследователей и что они пошли вперед уверенно и добьются успеха.
«Вижу, вижу, дорогие друзья, что могут дать ваши работы, но стране нужен металл сейчас, а не завтра, нужен в огромных количествах, и мы, металлурги, экспериментируя, не имеем права забывать о насущных хозяйственных потребностях страны. И пока вы будете искать, я постараюсь дать все, что могу. А затем и вы включитесь. Так, помогая друг другу, взбираются на вершину горы альпинисты».
«Тайгастрой!..»
Несколько минут назад это слово произнесла Надежда Степановна. «Какой у нее хороший голос. Кажется, что это слово исходит у нее из глубины души и поэтому приобретает особое значение».
Сейчас Тайгастрой стал для него всем. Тысячи людей на рабочей площадке прямо или косвенно были заняты решением его проблемы. Она перешагнула из институтских стен, освободив исследователям место и время для работ над другими задачами, не менее важными, имеющими большое будущее. Строительство таежного комбината, одного из самых крупных в стране, вошло в число государственных заданий первостепенной важности. Вот когда по-настоящему возросла ответственность науки перед обществом, ученого перед пародом! И вот когда судьбе стало угодно назначить ему, старому доменщику, публичный государственный экзамен!
Наука и производство...
«Но не об органическом ли слиянии их мечтал я всю свою сознательную жизнь? И не об этом ли, в сущности, говорила устами товарища Сталина партия, говорило молодое государство, когда предъявлялся счет Академии наук? Наука и производство...»
Бунчужный прошел в комнату, зажег лампу и сел к столу. Среди горки специальных справочников он отыскал книгу, приобретенную незадолго перед отъездом. Книга привлекла его внимание заглавием: «Как закалялась сталь». «Странно, — подумал тогда профессор, — заглавие металлургическое, но выражено явно не профессионально, металлург сказал бы динамичнее: «Закалка стали или отпуск стали». Автор Н. Островский. Среди металлургов он такого не знал...
Подложив за спину подушку, профессор стал читать.
Книга захватила с первой страницы, и когда кто-то постучал в дверь, Бунчужный не сразу услышал.
— Вижу в окне свет, решил проведать.
Гребенников прошел к столу и, не ожидая приглашения, сел. Было видно, что он устал. Бунчужный снял очки.
— Спасибо, рад видеть у себя. Увлекся вот... Какая книга!..
Гребенников посмотрел на обложку.
— Да, это человеческая книга! Высокочеловеческая книга!
— Я еще мало прочел, но с первых страниц чувствую, что страстная рука водила пером. Откуда вы, Петр Александрович?
— Со станции. Прибыло из Днепропетровска оборудование для кауперов.
— Прибыло?
Бунчужный поднялся. Подушка упала на пол, Гребенников поднял.
— На все наши каупера! Как заказывали! — добавил Гребенников.
— Чудесно! Просто чудесно!
Это оборудование они ждали со дня на день, беспокоясь, что огнеупорная кладка вот-вот кончится, а приступать к оборудованию сразу не удастся.
— Теперь я спокоен! — сказал Бунчужный. — Вы знаете результаты работы второй смены на комсомольском каупере? — спросил он Гребенникова.
— Знаю, Знаю, Федор Федорович. Смена Яши Яковкина дала четыре и три четверти!
— Боже мой... Мне трудно говорить об этом спокойно. Неужели только возрастом можно объяснить то, что я так остро стал здесь воспринимать каждый порыв молодежи, каждую нашу удачу на стройке?
— Нет! Да и какой это там у вас возраст! Пятьдесят пять?
— Пятьдесят пять.
— Ну, и мне под пятьдесят! Я сегодня беседовал с молодежью, беседовал со стариками. У всех на устах: профессорская домна... профессорские каупера... ванадий...
— Да, ванадий... Я сам слышал сегодня... Им кажется, что ванадий — это богатырь.
— Я уверен, что к Первому мая тысяча девятьсот тридцать второго года печь ваша пойдет! Значит, пойдут и другие печи! За последнее время, Федор Федорович, площадка заметно оживилась.
— Дай боже! Я не видел, чтобы так дружно работал многотысячный коллектив. Как хорошо работают на мартене, на строительстве прокатных цехов! Только откровенно скажу вам: пугает коксохим. Какое-то беспризорное предприятие...
— Нагоним! Коксохим меня пугает меньше всего. Ну, спите спокойно! Спите, дорогой мой!