— Снова воевать? Я едва дождался конца германской войны!
— Так ведь война не кончилась! О каком ты говоришь конце?
— Жизнь не может так продолжаться... Убивать... убивать... Против этого все восстанут...
— Нет... Ты, я вижу, учился не в реальном училище, а в каком-то и д е а л ь н о м... Идеалистическом! Архиидеалистическом! Ничего не выйдет. Рано или поздно придется ответить — с кем ты! Так сложилась жизнь. Стоящих п о с р е д и нет!
— Если бы все отказались от бойни, не было бы войны!
Лазарь с сожалением посмотрел на Радузева.
— Короче: ты отказываешься от моего предложения? Не хочешь служить в Красной гвардии?
— Я отказываюсь вообще служить кому-либо. Я хочу быть самим собой, а не игрушкой в чьих-то руках. Я сам себе господин. Что хочу, то и буду делать. Захочу голодать, буду голодать. Захочу жить в лесу или в горах, или в шалаше, — и прошу не мешать мне, как я другим мешать ни в чем не собираюсь.
— А!.. Ну, что же. Как хочешь. Насиловать не станем. Я исполнил свой долг. Как друг детства... и человек...
Они помолчали.
— Тебе ничего не надо? Ничего не просишь? — спросил Лазарь, давая понять, что разговор кончился.
Радузев подумал.
— Нет.
— Может быть, твоему отцу что-либо надо?
Радузев вспомнил отца, его истерические выкрики и вздрогнул.
— Нет! Нет! Ему ничего не нужно!
Лазарь склонился над столом и написал несколько строк на клочке бумажки.
— Вот пропуск. Вы свободны.
Радузев встал и хотел пожать руку, но Лазарь отвернулся к окну.
Остальное время не принесло ничего нового. Радузев лежал на кушетке и рассматривал альбомы открыток. Они заменили книгу, музыку, блуждание по аллеям сада, в котором ходил сторож земельного общества села Троянды и резвились детишки. Забор крестьяне перенесли почти к самому дому.
Новое началось в феврале восемнадцатого...
Была тревога, были знакомые ватные облачка в небе, пулеметное клеканье, короткие оттяжки выстрелов из трехлинеек. В город вошли германские войска, призванные Центральной радой.
На площади, на телеграфных столбах и на заборах появились желтые бумажки:
1. Всем офицерам, врачам, чиновникам и солдатам гарнизона города Престольного немедленно надеть свою прежнюю форму и погоны, чтобы видны были на каждом его часть, звание или чин.
2. В городе и округе должен быть полный порядок, а всякие эксцессы будут ликвидированы со всей строгостью военных законов.
3. За каждого убитого или раненого немецкого солдата будут немедленно расстреляны первые попавшиеся десять русских солдат или жителей.
4. Разгром продовольственных складов и цейхгаузов, всякое уничтожение или порча казенного имущества несут за собой для виновных немедленную смертную казнь.
А в апреле был вывешен другой приказ:
Частная собственность на земли, луга, леса, на всякое движимое и недвижимое имущество восстановлена по всей Украине господином гетманом Скоропадским.
Приказываю:
1. Немедленно передать прежним владельцам заводы, фабрики, мастерские, пахотные земли, луга, леса, сады и прочее движимое и недвижимое имущество, каким бы оно ни было путем получено: самочинным ли захватом или по решению коммунальных и земельных комитетов.
2. Всякое поврежденное движимое и недвижимое имущество подлежит немедленному возврату владельцам. За порчу имущества виновные несут полную материальную ответственность в размерах, определенных владельцами.
3. Все жилые строения, магазины, склады, конюшни, амбары, дворы, занятые захватчиками, должны быть немедленно освобождены и переданы владельцам.
Начался «ввод» во владения...
А на запад потянулись товарные поезда, состав за составом, с добром украинского народа.
И народ застонал...
Когда в саду зацвели абрикосы, старик Радузев приказал Игнатию срубить подпорки, поставленные обществом села Троянды. Игнатий срубил. Забор повалился. Теперь предстояло перетащить его на прежнее место, но у стариков сил нехватило, забор так и остался лежать возле дома. Вспоминая детство, Радузев ходил по доскам, и они проламывались под ногами... И не стало более никаких меж. И ничего не было жаль.
Розовое цветенье абрикосов принесло в сумрачные комнаты смутную, ничем, казалось бы, не вызванную радость. Потом цвели вишни, яблони, груши, весь сад был в весеннем снегу лепестков и казался молодым, способным плодоносить многие годы. Но когда Радузев присматривался ближе к деревьям, он видел, что на стволах и ветвях лежали следы заражения грибком; глубоко в кору, в древесину зашла болезнь; ничто уже не могло спасти этот старый запущенный сад от гибели.
После нескольких месяцев добровольного заточения Радузев решил пойти в город. Он достал свои вещи, заложенные Игнатием на дно фамильного сундука, окованного полосами железа, а внучка Игнатия взяла на себя труд восстановить офицерское благолепие: чистила, гладила.
— Теперь, как новое! Из магазина! — сказала она улыбаясь.
— Как вас зовут? — спросил он молодую девушку с кокетливым лицом и стройной фигуркой.
— Люба.
— Давно здесь живете?
— Все время!
— Как же это я не видел вас столько времени?
Девушка улыбнулась.
— А я вас всегда вижу... Вы все в землю смотрите...
«В землю?.. И до чего правильно!.. — думал он, идя узкими улочками Грушек, знакомых больше по детским воспоминаниям. — Пустыня. Глушь. Тоска... А ведь когда-то сколько было здесь всего заманчивого!.. — В этом аптекарском магазине он покупал бертолетовую соль и серу для своих бесконечных фейерверков и хлопушек. В этом ряду располагались лавки со сластями — финиками, инжиром, халвой, пастилой, фисташками. А вот здесь ему купили детскую скрипочку... Куда же ушла душа, которая умела по-настоящему любить жизнь, по-настоящему радоваться и печалиться?»
Возле комендатуры стояло несколько крестьянских возков. Женщины, плача, заламывали руки.
— Что случилось? — спросил он подойдя.
— Ой, лышенько... Забралы... Усе гэть забралы... Пограбувалы...
Увидев офицера, женщины заплакали громче.
— Хлиб забралы... Останню корову...
— За что же?
— За якусь, кажуть, контрибуцию...
Он пошел дальше с гнетущим чувством, ощущая тяжесть, нависшую над страной. Через площадь проходила рота немецких солдат. Были они в походной форме, со всей выкладкой, по уставу. И с мучительной ясностью он увидел фронт, окопы, плен... Лагерь... «Неужели человек может все перенести без надлома? Без травмы? Такое горе? Такое испытание?»
Подле вокзала его кто-то окликнул. Два офицера — товарищи по реальному училищу. Оба чисто выбриты, щегольски одеты, крепко надушены.
— Сергей? Давно здесь?
— Недавно...
— Живешь отшельником? Не по-товарищески! Хоть бы навестил после приезда!
— Да я еще не оправился после дороги... Болел... Нога вот мучает...
— Куда направляешься?
— Никуда. Брожу...
— Бродишь?
Офицеры рассмеялись.
— Такой, как был!..
— Пойдем в клуб. Разобьем пирамидку!
— Я не играю.
— Чудак! Что же ты делаешь?
— Ничего...
— Странно! Пороху вторично не выдумаешь!
— Как думаешь дальше жить? Положение неустойчивое, — спросил сын исправника.
— Я об этом не думал...
— Влипнешь в историю... Положение, вообще говоря, аховое... Хочешь... — голос сынка воинского начальника притих, — хочешь... вместе дернем на Дон?
— Зачем?
— Там собираются наши... У Краснова хорошо платят... И вообще у него там жизнь не плоха! Наконец защитишь Россию! Исполнишь свой долг.
Радузев задумался.
— Там ли моя Россия? И там ли мой долг? — сказал с болью.
Офицеры удивленно посмотрели на земляка.
— Как знаешь! Пожалеешь, да будет поздно!