— Позволю себе несколько вопросов, — сказал после паузы Гребенников. Он ходил по комнате, и Буше должен был, следя за ним, поворачивать голову то направо, то налево. — Что же вас привело к такому решению?
Буше ответил не сразу.
— Трудно сформулировать. Многое привело. Жизнь привела. Люди привели. Факты.
— Это слишком общо.
— Возможно, общо. Но я не могу найти точную формулу. Я почувствовал тугую волю народа, целеустремленность людей, великую мечту о счастье. Я ощутил, как ведут ваши руководители народ к великой цели. Как логично, закономерно развивается жизнь. И мне захотелось стать частицей вашего народа, захотелось, чтобы моей судьбой распоряжались люди, у которых такая воля, такая сила, такая вера в торжество своих идей. Такая ясность во взглядах. Быть вместе с ними плечо к плечу.
Он остановился.
— Я плохо выражаюсь. То-есть недостаточно ясно. Но, кажется, я выразил основное. Прошу вас помочь мне в моем решении.
Гребенников задумался.
— Я прошу вас, Петр Александрович, чтобы вы учли, так сказать, и общеполитическую обстановку. Франция, вернее, ее правительство сыграло, как известно, весьма некрасивую роль в недавнем процессе «промпартии». Дать приют всем этим Рябушинским, Нобелям, Коноваловым, позволить врагам вашего народа свить в Париже осиное гнездо, поддерживать у реакционеров мечту о реванше, об интервенции, — мимо всего этого, конечно, ни один честный человек равнодушно не пройдет. Мы знаем также, что недавний конфликт на КВЖД был спровоцирован японским, французским и английским генеральными штабами, чтобы действенно проверить боеспособность Красной Армии, силу Советского государства. Все это, вместе взятое, конечно, настораживает вас против капиталистических государств, против их представителей, против их подданных. Но я прошу вас отнестись к моему решению, как к решению, выношенному в глубине сердца, честному, мужественному. Мое сердце открыто вам! Я не хочу, чтобы совесть моя была запятнана действиями нынешних правителей Франции, поскольку я — подданный Французской республики. Нести за них даже моральную ответственность я не намерен. Я не разделяю их взглядов. Я — противник их взглядов. Вот мое честное слово. Мое credo. Прошу верить мне.
— Хорошо, — сказал Гребенников после раздумья. — Я поговорю о вас. Пока ничего категорического сказать не могу.
— Я понимаю. Спасибо, что выслушали столь внимательно.
Буше поднялся, он не считал удобным засиживаться, когда деловой разговор окончен.
Но в это время позвонили.
— Кто там? — спросил Гребенников.
— К вам, Петр Александрович, — ответил женский голос из-за стены.
Вошел мальчик лет тринадцати.
— Сановай? Хорошо, что зашел. Здравствуй. Почему так долго не был? Когда переселишься?
— Здравствуй! Работал. Много-много работал...
— Ах ты, работяга! — воскликнул Гребенников, привлекая мальчишку к себе. Запустив в густые черные волосы Сановая пальцы, Гребенников несколько минут тормошил мальчика, пока тот не вырвался.
— А почему сам не ходил? — спросил Сановай Гребенникова.
— Куда не ходил?
— Цех не ходил? Мой цех.
— Правильно! Вот это ты правильно. Раз скучал по тебе, должен был сам притти к тебе в цех. Закрутился, понимаешь, на работе.
— Крутиться работать? — Сановай рассмеялся.
У подростка было такое симпатичное лицо, что и Буше рассмеялся.
— Кто это, Петр Александрович?
— Сановай Аминбаев! Вот кто! Мой приемный сын!
Шарль внимательно присмотрелся к подростку. У него было чуть скуластое желтого цвета лицо, маленькие черные, как отполированные шарики, глаза и слегка приплюснутый нос; в выражении лица столько добродушия, ласки, что нельзя было, глядя на него, не улыбнуться в ответ.
— Отца и мать его убили басмачи. Мальчика спас наш нынешний комендант Кармакчи. Воспитал его.
Сановай, услыхав имя Кармакчи, заулыбался.
— Кармакчи! Корош-корош Кармакчи!
— Кармакчи привез на площадку мальчишку. Устроили мы его учеником в механический цех. Токарем будет. Вот с русским языком плоховато, а то я отдал бы его в школу.
— Научусь русский! — сказал твердо мальчик. — Трудный русский говорить. Научусь!
— Конечно, научишься! Ну, садись чай пить. И вы садитесь к столу, чего встали? — обратился Гребенников к Буше.
— Спасибо... Неудобно как-то... Стесню вас...
— Феклуша, подайте нам сюда самовар!
Через минуту Феклуша внесла самовар, потом принесла на подносе чашки, сахар, печенье.
— Пейте, товарищи!
Пока пили чай, Гребенников расспрашивал Сановая, как идет учеба, не трудно ли работать на токарном станке, доволен ли своим мастером Дорофеевым.
— Зачем нет? Доволен! Работает корошо. Спроси мастер. Мастер скажет.
— А ко мне жить когда перейдешь?
Мальчик молчал.
— Зачем у начальник общежитие делать? Некорошо.
Буше и Гребенников переглянулись.
— А тебя комнатка ждет. После чая покажу... Может быть, кушать хотите, товарищи? Я сразу и не предложил вам, простите, — спохватился Гребенников.
Буше отказался. Отказался и Сановай, но Гребенников велел принести консервы и заставил мальчугана покушать.
— Ну, а теперь я покажу тебе, Сановай, где ты будешь жить. Хотите, товарищ Буше, пойдемте.
В небольшой комнате Буше увидел новую мебель, видимо, сделанную в деревообделочном цехе комбината. На спинке кровати висел новый синий рабочий костюм, а возле тумбочки стояли сапоги.
— Топшур! — воскликнул обрадованно мальчик и бросился к висевшему на стене музыкальному инструменту, похожему на мандолину. — Где взял? — спросил он у Гребенникова.
— Кармакчи сказал, что ты музыку любишь. И вот... достали для тебя.
Сановай вдруг, преодолев в себе застенчивость, прижался головой к груди Гребенникова. Он что-то восклицал по-алтайски, а Гребенников, запустив руку в густые, иссиня-черные волосы мальчика, гладил их.
— Это мой? — он показывал на сапоги.
— Твое! Все твое! Ну вот... теперь ступай за своими пожитками, — сказал Гребенников, — и переходи ко мне.
Сановай ушел.
— Слушайте, товарищ Буше, а не позвать ли нам кого-нибудь еще? В кои веки мы отдыхаем? — спросил Гребенников Шарля и, не дожидаясь ответа, снял трубку. — Николай? Хорошо, что дома. Слушай: найди, где хочешь, Надежду Степановну и ко мне. Что? Да, по важному и срочному делу. Слышишь? Немедленно!
Потом Гребенников позвонил Жене Столяровой.
— Женя, вы? Не узнаете? Начальников надо узнавать на расстоянии. Так-то, кокетливая девочка! Немедленно ко мне! Материалы? Никаких материалов. По дороге зайдите к старику Бунчужному. Я ему позвоню. Ясно? Можете итти.
Гребенников позвонил к Бунчужному.
Когда все собрались, Гребенников сказал:
— Товарищи, не пугайтесь! Никаких докладов делать не собираюсь. Угощать все так же нечем. Разве только чаем. Есть консервы и картофель. Хлеб. Сахар. Кто хочет, может взять на себя инициативу что-нибудь смастерить. В помощь могу дать Феклушу.
Женя с Надей спешно привели в порядок берлогу хозяина, — так Женя назвала кабинет Гребенникова; мужчины сели за шахматы и домино, Феклуша принялась жарить картофель, и вкусный запах распространился по квартире.
Журба и Буше внесли столовый стол.
— Ну, садитесь где кому нравится. И без церемоний. Приглашать никого не буду. Каждый пусть чувствует себя как дома.
— И почему мы никогда не собираемся? — воскликнула Женя. — Это все вы виноваты, — упрекнула она Гребенникова.— Вы — начальник и должны показывать пример...
— Правильно, Женя, правильно! — Больше критики и самокритики!
— Каков поп, таков приход! — пошутил Бунчужный, переходя к столу с альбомом фотографий строительства — подарок Гребенникову от студии кинохроники.
— А когда ж это нас пригласит к себе секретарь партийного комитета? — спросил Гребенников, с улыбкой поглядывая на Николая и Надю.
— Пригласим, пригласим, не бойтесь!
— Пора... Давно пора...
— Ну, не смущайте нас, — стыдливо сказала Надя и залилась горячим румянцем.