Николай Строковский
ТАЙГАСТРОЙ
Не одна еще книга будет написана о нашей пятилетке...
ТАЕЖНОЕ
Глава I
Гребенникову приснилось, что стоял он на скалистом берегу Томи, близ впадения Усы, и смотрел, как стремительно бежала на крутом повороте вода. Была она такая прозрачная, что он различал каждый камешек многоцветного ложа, и от воды веяло свежестью, насыщенной запахом трав. Лесорубы-шорцы валили сосну. Подтрелевав деловую древесину к береговой кромке, сбрасывали вниз. С глухим звоном неслись стволы в гранитной ложбинке, подпрыгивая и петляя. Окунувшись в холодную Томь, подхватывались течением и уплывали вниз в ближние и дальние поселки Кузбасса. Но иногда встречали острый выступ и тогда ломались на части легко, как спички.
Широкие плиты правого берега лежали одна над другой, образуя над рекой ступени. Гребенников пошел по тропе, круто поднимавшейся в гору. Тайга редела. И вдруг за перевалом открылся высокогорный луг, затканный голубыми и красными цветами.
Захваченный чудесным зрелищем, он любовался высокотравьем, в котором различал татарник, аконит, зонтикоподобную руcянку; все было зелено после майского дождя, блестело, покрылось капельками, лежавшими в чашечках и на листьях. Долго глядел и на густую полосу черневой тайги, убегавшей к новому перевалу.
Потом услышал журчанье ручья. Вода была где-то здесь поблизости, она до того призывно журчала, что он несколько раз провел кончиком языка по сухим губам. Стал шарить рукой, но отыскать ручеек среди высокой травы не смог.
Спал Гребенников, вероятно, долго, потому что, когда проснулся, свеча судорожно догорала, а лег, когда ее только зажгли.
Со своей верхней полки он заглянул вниз. Луч от фонаря падал на бутылку. Мелкие пузырьки ложились на стекло, вода выделяла их и тотчас смывала, косо поднимаясь к горлышку всякий раз, когда вагон, качаясь, стремительно уплывал в сторону.
За окном лежала темнота, поезд шел быстро, и вещи на верхних полках двигались, как живые.
Он достал из-под головы баклажку в шинельной одежке — память боевых лет гражданской войны — и держал надо ртом, пока со стенок не сбежала капля, отдававшая ржавым металлом.
Вскоре поезд замедлил ход, по вагону плеснулся желтый станционный свет, завизжали тормозные колодки: показалось, что за стеной точат зазубренный топор... Несколько секунд тихого, приятного хода, темень снова прижалась к окну, — его словно завесило одеялом, — и поезд остановился.
Гребенников поспешно сошел. Перед вокзалом стоял встречный поезд. Пришлось бежать в темноте между двумя составами, потом он обогнул паровоз, погрузившись на несколько секунд в теплый воздух, приправленный запахом масел, и выбрался к водокачке. Как назло, кубовая оказалась в противоположной стороне вокзала. Гребенников побежал по малолюдному перрону. Заметив огонек за витриной продуктового ларька, он вспомнил о больном мальчике, ехавшем в одном с ним вагоне, и купил пряников. Прижимая кулек и баклажку к груди, побежал дальше.
«Но где эта чертова кубовая?»
Пробежав еще немного, услышал звон чайников и жестяных банок. Небольшая толпа плотно обступила кран, каждый торопился поскорее набрать воды и подставлял посуду, бесцеремонно оттесняя другого.
Вид тугой струи, обильно лившейся не столько в чайники, сколько на камень, до того обострил жажду, что Гребенников, не удержавшись, ринулся в толпу. «Вобла! И надо было наесться перед сном...»
Прозвучали звонки.
— Живей, живей, товарищи! — приговаривал Гребенников, переминаясь с ноги на ногу.
Звонки отпугнули слабонервных, толпа поредела, оставшиеся строго соблюдали очередь. Затем пронзительно залился свисток. Гребенников дорвался, наконец, до крана и, согнувшись, пил... пил, не в силах утолить жажду. Вода лилась по френчу, за воротник, была теплая, болотистая, но казалась вкуснейшей.
Наполнив баклажку, он вытер платком мокрое пятно на груди и побежал к поезду, который уже набирал скорость.
Вагоны пробегали все быстрее и быстрее. Чтобы не угодить под колеса, решил выждать последний вагон. Пряники и баклажка лежали в карманах брюк. Вот и последний вагон. Изловчившись, он ухватился за поручни и вскочил на ступеньку, но его с силой отшвырнуло в сторону. Повиснув на руках, распятый, Гребенников попытался было дотянуться до подножки, но поезд настойчиво ускорял ход, и преодолеть сопротивление движения уже не хватило сил. С каждой секундой пальцы слабели и слабели. Вися уже почти параллельно земле, он почувствовал всем своим существом, что взобраться не сможет, что гибель неотвратима, что так вот и придется закончить свой век. Все собралось против, было неизмеримо сильнее, пришло в час, когда он не ждал, не был готов, не мог уйти, не имел права уйти от жизни.
И, озверев от ярости, он собрал всю свою волю, восстал против неизбежного. В глазах поплыли черные круги, пот полился со лба на брови, на глаза, тело на секунду стало невесомым от беспредельного напряжения, и колени его, наконец, коснулись подножки. Он не заметил, как чья-то рука протянулась навстречу. Еще один нажим, от которого заскрипели стиснутые зубы, — и он стоял на коленях. Ветер стегал по лицу, по глазам, свистел в ушах, сердце вот-вот готово было оборваться.
Низко согнутый, с вобранной в плечи головой, ехал он некоторое время на ступеньках, понимая, что ни машинисту, ни пассажирам, в сущности, не было никакого дела до его жизни, висевшей на волоске, что никто так и не узнал бы, что же случилось с отставшим пассажиром, который сошел на какой-то глухой сибирской станции.
— Отошли? Теперь вставайте. Так и до беды недалеко...
Рука бережно поддержала его.
В тамбуре Гребенников привалился спиной к стене и заглатывал воздух, как выброшенная на песок рыба.
— Вы из какого вагона? — участливо спросила проводница.
— Из десятого.
— Дойдете сами?
— Чего там! Дойду... Такое получилось...
— Бывает...
Он полез в карман и обнаружил, что баклажки нет, но пряники сбереглись.
— Возьмите! — протянул проводнице кулек. — Берите, берите, не стесняйтесь.
Она взяла один пряник, поглядела и спрятала в карман.
— Ну, я пошла к себе!
Пора было и ему возвращаться. Он переходил из вагона в вагон, остро ощущая запахи, стойко державшиеся в каждом. С полок в узкие проходы свисали обутые и разутые ноги, порой приходилось нагибаться, чтобы протиснуться вперед. Он отжимал одну дверь за другой, проходил через брезентовые гармоники, соединявшие тамбуры. На переходах ветер бил в щели песком, сдирая его с полотна пути: под ногами двигались металлические щиты, и было видно, как стремительно уносились шпалы.
Почтенный бородач, державшийся за мешок и упорно боровшийся со сном, подтвердил, что вагон этот и есть десятый.
Он глянул направо, налево и вверх, но ни соседей по купе, ни своих вещей не нашел.
Когда стало ясно, что произошла неприятность, Гребенников прошел к знакомой проводнице.
— Ну, что случилось?
Он рассказал.
— А вы куда ехали, товарищ пассажир?
— В Москву.
— Этот поезд идет из Москвы... Точно! Вы сели не в свой поезд!
С досады Гребенников хватил кулаком по полке.
— Ничего! — утешала женщина. — Сойдете на следующей станции. В нашей практике такое случается. Много вещичек везли?
— Где-то тут неподалеку есть станция Юрга? Мы кажется, ее проехали?
— Есть. Часа через два в Юрге будем.
— Мне бы хоть до Юрги, раз приключилась такая неприятность.
— Без билета нельзя, товарищ пассажир.
— Билет есть!
— У вас билет до Москвы, а мы едем из Москвы!
— Так что же мне делать?
— Зайдите к начальнику поезда.
Пришлось пойти.
Досадуя на себя, на годы, — пора было сознаться, что старость надвигалась с катастрофической быстротой, — Гребенников простоял в тамбуре, пока поезд не подкатил к вокзальчику, освещенному тремя закопченными фонарями.