В заводском клубе собрались рабочие, жены, работницы. Забралась Фрося с товарками в сторонку. Пришла Анна Петровна с Шаховым, едва отыскала девушку.
— Ну, как товарищ Оксамитная?
— Ой, не выдержу... Спросите еще разок...
Они уходили подальше от людей, и девушка чужим голосом читала рапорт, беспрерывно перебирая пальцами носовой платок.
— Хорошо! Так и читай. Не бойся. Сойдет хорошо, — успокаивала Анна Петровна.
Девушек усадили в первом ряду, ближе к сцене. Как прошло время, Фрося не помнила. Поднялся занавес. Говорили от цехкома, выступила Женя Столярова, поздравила выпускников заведующая школой Татьяна Павловна. А потом стали вызывать учащихся для рапорта. Девушки поднимались с мест и по коротенькой лесенке взбирались на сцену.
— Оксамитная Ефросинья!
И показалось Фросе, что не ее имя Ефросинья и что не ей идти туда, на сцену, стоять перед глазами людей. Земля ушла из-под ног, расплылось все перед глазами. И не помнила, как очутилась на сцене. Остановилась Фрося, где пришлось. Как сквозь сон увидела учительницу: улыбалась ей Анна Петровна ободряющей улыбкой; увидела Фрося стол под красным сукном и белую лампочку над головой, и какие-то куски крашеного холста, а в зале, будто за рекой, на том берегу, головы... Одни головы...
Чужой голос сам заговорил, а что — не слышала Фрося. Только в конце показалось, будто не все сказала, что написано в рапортичке.
Фрося остановилась.
— Я сейчас... — пальцы ее вытащили знакомую записочку, а строчки слились и не прочесть их ей. Тогда Фрося подняла голову и, не думая о рапортичке, сказала от себя:
— Плохо я говорю, товарищи... Только была совсем не такая, как приехала, много узнала на строительстве. Довольна я, что людей умных послушала, что решилась выехать в далекий край. Хорошо здесь. Люди приветливые, учат нас. И скоро будем иметь хорошую специальность на производстве. И за это благодарю наше правительство и партию.
В зале дружно захлопали, а Фрося не знала, куда спрятаться от смущения...
Ванюшков и Борис Волощук смотрели на девушку из разных углов зала, взволнованные, как если бы экзаменовались сами. А прямо против сцены сидел Яша Яковкин и покручивал черные колючие усики.
«Какая она...» — думал Волощук, и не обращая ни на кого внимания, шел вперед, чтобы вблизи посмотреть на девушку.
«Правильная Фроська! — думал Ванюшков. — Подруга что надо!»
Он подошел к ней и сказал:
— Пойдем, что ли?
Фрося ждала похвал, но Ванюшков ничего не сказал, не потому, что решил не говорить, а потому, что не пришло на ум.
На следующий день Борис Волощук встретил Фросю по дороге в комсомольский комитет. Была девушка нарядная, гордая и почему-то не ответила на его приветствие.
— Здравствуйте, Фрося! — еще раз сказал он.
— Здравствуйте.
— Чего загордилась? Слышал вчера тебя. Толково выступила. Очень хорошо.
— Смеетесь вы! — вспыхнула Фрося, и к глазам ее набежали слезы. Она сделала резкое движение, обошла Бориса и побежала.
Стоял такой мороз, что шаги ее были четко слышны за квартал. Снег — будто колотый сахар, синие огоньки так и переливались. Борис посмотрел Фросе вслед и вдруг решительно пошел за ней. Он догнал ее возле здания комитета комсомола.
— Что с тобой? Родная моя...
Он впервые так назвал ее.
Румянец залил ее щеки и без того красные на морозе.
— Фрося... милая...
Ее тронул голос Бориса, особенный такой голос, который говорил больше, чем слова. Он взял ее за руку, и это тоже впервые за все встречи.
— Какая ты... Да разве посмел бы обидеть тебя?
Фрося задержала живой взгляд на его лице — она была очень хороша собой, — и сказала:
— Если вы посмеетесь надо мной, никогда не прощу этого. До гроба не прощу! Слышите?
И тогда он впервые подумал об ответственности своей перед этой девушкой, ответственности за ее будущую жизнь. «Не толкает ли меня к ней желание развлечься?»
— Иду к Жене Столяровой, — сказала Фрося. — А вы чего — запечалились? Может, обидела?
— Вступаешь в комсомол?
— Вступила вчера, после рапорта в клубе.
Они пошли вместе, Фрося принялась рассказывать о своем вступлении, а он смотрел на выбившуюся из-под шарфа меднокрасную прядь волос, на розовую, горячую щеку.
— Встретила меня как-то Женя, спрашивает: хочу ли в комсомол? Очень хочу, говорю. И, правда, жадная к жизни я. Хожу, присматриваюсь, не пропустила ни одного собрания. Где вы только ни выступали, я всегда бывала.
Борис взял ее за руку.
— А потом зашла в ячейку доменного. Сидят наши ребята и незнакомые. Поговорили со мной, прочли анкету. Пишу я хорошо. Только социальное положение, спрашиваю, что это такое? Может, неправильно заполнила. По-настоящему, не замужняя я... Ну и застыдилась... Ребята посмеялись. Растолковали. А на собрании рассказала о себе, биографию, значит. И вот — комсомолка я!
Фрося открыто повернулась к нему. Он видел ее умные светлокарие глаза, уже знающие какие-то тайны, крепкие молодые губы со складочками, как на долях апельсина.
— Ах, Фрося, Фрося...
Он вздохнул и пошел, оставив ее одну, потревоженную.
КРУТЫЕ ДОРОГИ
Глава I
Когда это случилось и с чего началось, Надя не могла вспомнить. Ей казалось, что она лежит на дне глубокого озера, кто-то близкий ей плывет на лодке, говорит с ней, но звуки с трудом проходили сквозь зеленую толщу воды. Она силилась понять смысл слов, но это было мучительно тяжело.
Пошла в амбулаторию.
Врач заподозрил тиф...
Очнулась Надя в больнице. Еще помнила, как ее погрузили в горячую ванну, как принесли нестерпимо холодное белье. Острый электрический свет колол глаза, и от слепящих точек она не могла укрыться.
Ложась в постель, она еще могла сама откинуть одеяло — очень хотелось испытать себя; попросила дать карандаш и клочок бумаги, написала Николаю записку. Потом наступила тьма, и в этой тьме пришлось брести куда-то, вытянув вперед руки.
Прочтя записку, Николай помчался в больницу.
— Больная слаба... Она в бреду... Видеть вам ее абсолютно запрещается.
Попросил разрешения заглянуть хоть сквозь полуоткрытую дверь.
Он надел первый подвернувшийся под руку халат, вероятно с подростка, потому что халат едва прикрывал спину, а рукава были по локоть, и устремился вслед за сестрой.
«Второй раз в больнице...»
Они шли длинным коридором среди больничной тишины, которая на здорового человека действует угнетающе.
— Здесь... — сказала сестра. — Мы перевели ее в маленькую палату.
Журба прислонился к стеклу двери. Вот родинка, такая крохотная коричневая родинка, подчеркнуто выделившаяся на бледном, как наволочка, лице. Закрытые глаза с прозрачными, словно фарфоровыми веками... Надя спала. Лицо ее, белое, измученное, и пересохшие губы, и синева на веках говорили о том, что она страдала. Это была самая близкая ему женщина. И он ничем не мог облегчить ее страданий.
Утром в больницу приехал Гребенников.
— Неужели тиф? Откуда у нас тиф? — допытывался он у главного врача.
— Завезен.
— Что же вы намерены предпринять? У меня несколько тысяч человек на площадке!
Главврач, недавно прибывший из столицы и видевший начальника строительства впервые, монотонно перечислял меры, которые он предпринял и предпримет в будущем, для того чтобы локализовать вспышку.
— К счастью, сыпняк не получил распространения, мы рассчитываем погасить пожар в самом зародыше.
— Не получил! Он не может, не должен получить распространения! Повторяю: у меня тысяч десять людей на стройке!
— Я понимаю.
— Что вам от меня надо? Средства, материалы, людей я выделю. Вы обязаны ликвидировать сыпняк немедленно.
Гребенников уехал обеспокоенный.
— Наши врачи слишком самоуверенные люди, — сказал он Журбе. — Они все предусматривают, а болезни как были, так и есть. Придется в помощь им мобилизовать нашу общественность, жен наших инженеров, техников, пусть хозяйским глазом приглядятся к быту, проследят за чистотой в общежитиях. Поручи коменданту понаблюдать за тем, чтобы у наших рабочих было чистое белье, чистые постельные принадлежности, чтобы люди ежедневно посещали баню, душевые.