Николай слушал, а мысли были там, в палате, у бледного родного лица.
— Ты не волнуйся, — сказал Гребенников, — Надежда — крепкий человек, перенесет. Если что-нибудь потребуется от меня в смысле средств и так далее — скажи.
Когда Надежде стало лучше, Журбе разрешили, наконец, посетить больную. Он шел по коридору с сжавшимся сердцем, шел, ступая на носки, чтобы ничем не нарушить тишины, которая действовала здесь наравне с лекарствами и, вероятно, прописывалась докторами при обходе палат. Сквозь открытые двери виднелись выкрашенные белой краской кровати и тумбочки. В бумазейных халатах, похожих на арестантские армяки, выздоравливающие сидели на постелях или учились ходить, ослабев после продолжительного лежания.
Когда увидел Надю, ее впалые щеки, черноту вокруг глаз, у него задергалось лицо... Он стоял у кровати и не выпускал желтую, невесомую руку.
— У меня был Гребенников. Не забываете меня. Спасибо вам... — сказала тихим голосом.
Николай вспомнил Женю, ее болезнь. И подумал, что Женя принесла ему много хорошего, что забыть годы, проведенные вместе, он, конечно, не может. К Наде было другое чувство, и это другое нисколько не мешало первому, хранившемуся в душе, как хранятся в наших альбомах старые фотографии рядом с новыми.
А дни бежали, не всегда заглядывая в палату, мимо обмерзших стекол, затянутых парчой узоров.
Было столько свободного времени: весь день, всю ночь думай, о чем хочешь. Даже странно казалось, что у людей может быть столько свободного времени.
Однажды Наде приснилась тетка, у которой она росла в Екатеринославе после смерти матери. Надя редко вспоминала детство. Приснилась пустая изба. Шестилетняя Надя — одна: тетка, уходя на работу, закрывала ее на замок. На столе чугунок с картошкой, горбушка хлеба, прикрытая коричневой тряпкой, и соль, рассыпанная по столу, а на ней фантастические разводы, проведенные маленьким грязным пальцем.
Надя стоит на коленях, взобравшись на лавку, смотрит в окно. Мальчишки кидаются снежками. А если прижаться к уголку стекла, можно увидеть возле сарая снежную бабу.
Наде хочется на улицу. Она воет, жалобно воет на одной ноте, как собачонка, но это не помогает. А самое страшное впереди: темнота. Она вползает сразу, из всех щелей и углов. И тогда часы-ходики выговаривают: «Вот я те-бя... вот я те-бя...» До того страшно, что Надя бежит к печке, берет кочергу и останавливает маятник. Но потом долго еще слышится: «Вот я те-бя!..» Она влезает на печку, забирается под кожух, вдавливает голову в грязную подушку. Слышно, как шуршат тараканы; где-то под полом возится мышь, перетаскивая гремящую корку хлеба.
Надя лежит, съежившись под одеялом, со страхом вспоминая холодные дни детства.
К Наде приходили друзья, она с обостренной чуткостью воспринимала, как относились к ней те и другие люди, взвешивала каждое сказанное слово. Болезнь подкосила ее, и порой Надя с удивлением спрашивала себя, неужели это она, здоровая, никогда не болевшая, валяется теперь здесь на горячей постели?
Она вспомнила приезд на площадку. До чего обидно было, что Николай не встретил... Ей показалось, что Николай никогда не любил ее так, как она его, что отношение его к ней слишком ровное, будничное, что так не бывает, когда люди по-настоящему любят, что она и Николай — разные по характеру люди, что она сделала непоправимый шаг, сойдясь с человеком, которого не успела узнать.
Распаляя себя подобными мыслями, она становилась все мрачнее. Николай замечал перемену в друге, но не мог понять, что случилось. Однажды она сказала ему:
— Я знаю, тебе некогда отрываться и приходить ко мне. Зачем насиловать себя?
Журбу это до крайности удивило.
— Не притворяйся. Я хорошо вижу, что тебе тяжело. И незачем меня обманывать. Я для тебя обуза. И я не хочу... Лучше не приходи...
— Как тебе не стыдно, Надюша! Что с тобой? Разве я дал тебе какой-либо повод так думать?
— Дело не в поводе. Я чувствую.
— Тебя обманывают чувства. Ты раздражена, нервы у тебя расстроены. Я прошу тебя успокоиться.
— Меня обманывают люди, а не чувства. Я совсем спокойна.
— Ты ошибаешься. Я люблю тебя с каждым днем больше и больше. И во мне все разрывается от тревоги за тебя. Зачем ты так?
— И вообще мы поторопились. Я не знаю тебя. Совсем-совсем не знаю. Зачем мы так поспешно сблизились?
Он пожал плечами.
— Я не сержусь на тебя единственно потому, что ты больна.
— Не хватает, чтобы ты на меня сердился!
— Ну, отдохни. Мое присутствие тебя, кажется, раздражает.
Когда Николай ушел, Надя зарылась лицом в мокрую от слез подушку.
«Он больше не придет... Зачем обидела его?» Она называла его самыми ласковыми именами, и ей казалось, что никогда она так не любила, как после первой этой ссоры.
Но на следующий день повторялось то же самое.
Николай замкнулся.
Перемену в отношениях Николая и Нади скоро заметил Гребенников. Он попытался примирить молодоженов, хотя не мог понять, что, собственно, случилось. Заметила и Женя. Но она не хотела вторгаться в чужой мир и больше говорила с Надей о доменном цехе, о коксохиме, о профессоре Бунчужном, о своих встречах с Шарлем Буше.
— Знаешь, Надя, чем больше присматриваюсь я к Шарлю Буше, тем больше нахожу в нем хорошего. Мне нравится его деликатность, он вежлив, умеет держать себя, и вообще, с ним не скучно.
— Для начала недурно!
— Как тебе не стыдно!.. Он часто рассказывает о Франции, какие у них там обычаи, какая жизнь. Ты знаешь, он после окончания института не мог получить работу и уехал к нам, в Петербург. Инженер с дипломом — и не мог найти работу! Я даже не поверила. Это было перед революцией. В Петербурге он хорошо зарабатывал. Жена у него умерла пять лет назад, а дочь, такая, как я, живет в Лионе, Она замужем, но он посылает в Лион деньги. Шарль говорил, что жизнь у него была трудная, суетливая, что у нас он помолодел. А на днях у нас произошел такой разговор: «Природа дала вам и молодость, и красоту, а у меня отняла всю жизнь — год за годом. Ко всему еще мы рабы своих привычек, рабы желаний. Мы хотим сказки, не веря в ее возможность. Хотим цвести в морозы, снега...» Я ничего не поняла и рассмеялась.
Надя собирается с мыслями. Ей что-то не нравится в рассказе Жени, вызывает беспокойство, и она говорит:
— Зачем тебе все это?
— Что — все это?
— Ну, встречи, беседы?
— Странно! Что в этом дурного? Не хочешь ли ты сказать, что я испорченная? Что неиспорченная не могла бы себя вот так вести?
— Я не хочу этого сказать, но не понимаю тебя.
— Я забыла тебе сказать, что учусь французскому языку. Так легко учить язык в простом разговоре. Иногда он укоряет меня в рассеянности, говорит, что я не слушаю своего педагога. «Вы не повторяете необходимых для развития языка упражнений», — сердится он. «Но что мне надо делать?» — спрашиваю удивленно. «Мадемуазель Эжени, повторите за мной: товарищ Шарль, я начинаю немного привыкать к вам...» — «Этой фразы я не повторю!» — «Тогда вы не научитесь». — «Ну, так и будет...»
Надя качает головой.
— Нет, Надька, ты ничего не понимаешь. Порой так хочется услышать приветливое слово. Боже мой... Так хочется услышать хорошее, ласковое слово... Хоть от кого угодно...
— Поэтому и говорю: зачем тебе? Не надо встречаться.
— Ты странная. А потом с ним просто интересно. Он образован, неглуп, а главное — веселый.
— Женя, ты не ребенок. К чему могут привести подобные встречи?
— Я забыла сказать самое главное: он решил остаться у нас насовсем, перейти в наше подданство. Уже говорил об этом с Журбой, с Гребенниковым. Он по-настоящему полюбил нашу страну, наших людей. У него появилась цель в жизни. Я утомила тебя, Надечка? Ты вроде и не слушаешь?