— Нет, слушаю, внимательно слушаю и думаю, что тебе пора оставить встречи. Такие встречи к добру не приводят.
— Не знаю почему люди во всем прежде всего видят дурное? Но я, кажется, тебе настроение испортила?
Надя молчит.
— С тобою что-то происходит, от меня не скроешь. Я давно заметила, только говорить не хотела. Думала, заговоришь сама.
— Что такое?
— Не притворяйся. У вас с Николаем нелады!
— Откуда ты взяла? Никаких неладов.
— Не ври! Разве меня можно обмануть?
— Никаких неладов. Только я решила уехать. Поправлюсь и уеду.
— Куда?
— Сама не знаю. Куда-нибудь на другое строительство...
— Ты с ума сошла!
— Может быть...
— Говори немедленно! Разве я не близкий тебе человек?
Надя гладит руку девушке.
— Мне кажется, Николай остыл ко мне... А быть в тягость кому бы то ни было я не хочу...
Первое ощущение — приглушенная радость... Женя вспыхивает... прячет глаза, но это длится миг. Потом остывает. «Поздно...»
— Откуда ты взяла, что Николай остыл?
— Не знаю...
— Ты в самом деле рехнулась! Я сегодня же поговорю с Николаем. Мне надо задать ему только один вопрос, и все будет ясно.
— Какой вопрос?
— Любит он тебя или нет.
— Чудачка!
— Хорошая чудачка! Пусть только ответит или даже пусть промолчит, и мне достаточно. Я ведь ни о чем другом спрашивать не стану, только об этом: любит он тебя или нет.
Надя раздумывает.
— Нет. Не ввязывайся, пожалуйста, в наши отношения. Сами создали, сами распутаем.
— А ты знаешь... — сказала Женя таким голосом, что Надя вздрогнула. — Давно хотела тебе сказать. Зачем, чтоб между нами были недомолвки? Я любила Николая... Два года... Только так... Не думай, просто, как девушка. Я влюбилась в него, еще когда мы сюда ехали, на площадку. Мы сидели с ним под одним плащом. Вокруг ветер, а нам тепло. И я чувствовала его дыхание. У самой щеки. Мы шептались, как жених с невестой. Сама не знаю, что случилось. Я никогда никого не любила... И вдруг сразу... Он стал мне родным... Потом ехали через тайгу. На лошадях. И спали мы вчетвером в одной палатке: Николай, я, Абаканов и Сановай. Мы так близко лежали. Рядышком. Николай показался мне таким человеком, таким... я не могу сказать каким. В горах мне стало дурно, только по-честному, не как с княжной Мери у Лермонтова: я плохо переношу высоту. И Николай нес меня на руках. Я лежала, как ребенок. Так хорошо... Меня никто не носил на руках... И он читал стихи. Мы лежали в палатке, сверкала молния, такая ослепительная молния, и грохотал гром. Казалось, что рушится мир. А Николай читал Маяковского. Какая у него память! Он знает всего Маяковского! Откуда ему знать, когда он занят совсем другим?
Чтоб так любить Маяковского, надо самому быть большим. И чтоб так любить женщину. Я никогда не думала. А Николай раскрыл мне. И я потянулась к нему... Мне захотелось любви. Вот такой большой, как у Маяковского... Только я никогда бы не мучила любимого. Я тоже любила бы как никто никогда...
Женя отвернулась к окну, глаза ее были в слезах...
— Но для Николая Женя не существовала... Как я мучилась. Я ходила к нему в тайгу, уже здесь, в Шорни — он строил железную дорогу. Чуть кончился рабочий день, иду, чтоб только повидать его. И хоть бы капелька усталости! Мчусь через тайгу одна. А назад... еле ноги волоку. Спотыкаюсь. Николай относился ко мне внимательно, но никогда не любил. Это я поняла не сразу. А когда поняла, заставила себя забыть его. Маяковский мог любить безответно, а я не могла. А тут ты... Как я ненавидела тебя!.. И его. Ты разлучница! Но какая ты разлучница? Разлучать-то некого. Ты вошла в него и заполнила собой его пустоту. Для меня у него все закрыто было. И я тогда надумала бежать с площадки, чтоб вас не видеть...
Женя снова отворачивается к окну.
— Вот так, Надя. И никаких тайн. Ничего нет теперь между нами. Я привязалась к тебе. Ни злобы, ни ненависти. Сгорело, перегорело, остыло во мне. Осталась горсточка холодного пепла... А ты говоришь — Шарль Буше...
— А мне Николай не рассказывал...
— О чем рассказывать?
— Да, конечно...
Помолчали.
— Как же ты теперь? — спросила Надя.
— Ничего. Прошло. Я рада, что ты с ним.
Надя привлекла к себе Женю, поцеловала в щеку, потом глубоко вздохнула.
— Чего ты?
— Да... Теперь решение еще более твердо: мне отсюда надо уехать...
— Ты снова?
— Николай вернется к тебе, и вы будете счастливы...
— Я тебя побью! Жаль, что ты больна... Когда мне было больно, я тоже хотела куда-то бежать, а потом прошло. Ну, все. Взбаламутила, и хватит. Ты счастливая, Надя. Я рада за тебя, он тебя любит. Я знаю. О, меня не проведешь! Николай, действительно, замечательный. Береги, храни его. Ну, поправляйся. Я пошла. Кстати, привет от Бориса!
— От Бориса? Удивительно, он даже не навестил меня ни разу.
— Все равно: привет!
— Ты это сейчас выдумала?
— Да!
— Зачем?
— Чтоб тебе было веселей! Ну, я побежала...
И вот настало время выхода из больницы.
Когда надевала холодное, залежавшееся в цейхгаузе платье, не верилось, что сейчас покинет палату, расстанется с больницей, выйдет на заснеженную улицу. Она оглянулась. На подушке, казалось, сохранились еще отпечатки ее мыслей, ее беспокойство, тоска по неведомому.
— Ухо́дите от нас! — говорили санитарки, останавливаясь возле постели. — Скучать будем. Привыкли!
Когда прошла к окну, показалась сама себе такой легкой. «Дунет ветер, и упаду. До чего ослабела... хоть подвязывай палочку... как к комнатному цветку...» И еще страшнее стало при мысли, что на дворе мороз и ветер.
Она простилась с соседями и поплелась в контору. Сняла телефонную трубку, попросила соединить с секретарем заводского партийного комитета. Кажется, никогда не испытывала такого волнения.
Скоро услышала, как сняли трубку с рычагов, по проводу передались заглушенные голоса, она уловила дыхание человека и знакомое: ф-ф... продувание телефонной трубки.
— Коля... Это я...
Голова вдруг закружилась, земля ушла из-под ног, и Надя с трудом удержалась, чтобы не упасть на табурет.
Николай прилетел на розвальнях, с меховой шубой, полостью, стоял тридцатиградусный мороз, снег дымом клубился по дороге.
Чудесная, ни с чем несравнимая сибирская зима! Небо, воздух, все вокруг искрится, сверкает. Серой дымкой овеян каждый предмет, а если глядишь вдаль, то представляется, что между тобой и поселком или березовым колком висит прозрачная переливающаяся ткань. Тишина. Но вот раздается выстрел: это раскалываются деревья, стреляет смерзшаяся, звонкая, подобно чугуну, земля, обнажившаяся на увале.
Мороз пьянит, голова тотчас закружится, когда из тепла выйдешь на двор, и только после нескольких глубоких затяжек воздуха заиграет кровь. Щеки, как яблоки, твердые, шершавые. И это приятно. Дышится легко. Какие узоры на стеклах, на деревьях. А на людях бороды сказочные и пушистые венчики на ресницах, россыпь алмазов на шапке, на пимах.
Сибирская хмельная зима!
Сквозь узкую щель, которую образовали края высокого воротника шубы, Надя различала корпуса соцгорода, высокие сосны с облачками слежавшегося снега на ветвях, столбы со снежными шапками, мелькавшие по дороге. Лошади бежали бойко, позванивая бубенцами.
— Не холодно? — спросил он, наклонясь к ее лицу. Он подтянул полость. Это была медвежья шкура — память подрывных работ в тайге.
Пора и поворачивать: дом молодых специалистов. Надя высовывает подбородок из воротника шубы и говорит, прячась от ветра:
— Мне сюда.
— Нет! — и он показал кучеру рукой, куда ехать.
Она была слишком слаба, чтобы сопротивляться. «Собиралась уехать совсем, а кончилось вот чем... Неужели я так беззаветно люблю его?»