— Не беспокойтесь. Продолжайте тушить пожар. Соберите рабочих. Пусть Абаканов усилит охрану чертежей и имущества. Я пойду в ЦЭС.
— Я с вами. Позвольте мне. Вы упадете...
— Я поручаю вам самое ценное! — строго сказал Николай и ушел, придавливая кулаком раненый бок.
Но едва прошел несколько шагов, как из темноты вынырнул Гребенников.
— Где ты пропадал? Что с тобой? Они вывели из строя генераторы. Я арестовал пятерых. Удалось что-нибудь спасти?
— Чертежи спасены. Я поймал матерого волка...
— Кто это?
— Грибов!
Идя к проектной конторе, Абаканов увидел Яшку Яковкина. Парень вел человека, показавшегося знакомым. Это был тот самый тубалар — охотник, которого группа изыскателей встретила по дороге в Тубек летом двадцать девятого года.
— Попался, самурай! — вырвалось у Абаканова.
Тубалар униженно заулыбался.
Ярослав Дух привел бородатого Никодима Коровкина.
— Поймал на горячем: резал провода! Но меня не проведешь. Я знаю, как принять меры!
Дух держал металлический прут, а на лице Коровкина чернели полосы. Видно, Ярославу пришлось принять крутые меры...
Памятная ночь заставила призадуматься многих на стройке. То, что проявлялось в мелочах, перекидывалось, подобно огню, с одного места площадки на другое, собралось в одно целое и разрядилось в открытой диверсии.
Гребенников понимал, что далеко не все меры защиты были приняты, что порой он слишком доверял людям, хотя телеграмма Копейкина и дело промпартии открывали глаза на новые тактические пути борьбы, принятые и оппозицией, формально сложившей оружие, и остатками промпартии.
Арест Августа Кара, Грибова, некоторых работников ВСНХ позволил раскрыть гнездо шпионов и диверсантов, действовавших на площадке, однако было очевидно, что какие-то группы еще оставались нераскрытыми. Не удалось схватить и Чаммера.
Хотя Грибов и его сообщники всячески чернили на допросах Радузева, Гребенников защищал честь инженера. Но тень пала на Радузева: в ту ночь, после предупреждения Гребенникова о диверсии, инженер исчез. Люба заявила, что муж ее не возвращался. Были найдены на квартире у Чаммера компрометирующие документы.
— Тут не все чисто, — уверял Журба Гребенникова. — Чего ему прятаться? Раз не замешан, зачем бежать? Наконец, мы не знаем, действительно ли эти расписки подложные.
Но Гребенников не соглашался.
— Нет. Радузев — странный, взвинченный человек, но не враг. А вот подобные доводы, как у тебя, которые он мог предвидеть, вероятно, и толкнули к бегству. Враги рассчитывали на внезапность, на то, что он растеряется. И он, действительно, растерялся. Но это еще не дает оснований считать его врагом.
— Ты переоцениваешь свои педагогические способности. Большая хозяйственная работа притупила твою бдительность. Впрочем, я напрасно обрушиваюсь на тебя. Может быть, больше других повинен я как партийный руководитель. Но как мы с тобой не раскусили Грибова? Оба дали маху. Да еще какого! Грибов — сын инженера, работавшего у акционеров тубекской точки, Грибов — промпартиец, диверсант, пролезший в ряды партии. Как мы с тобой не распознали матерого волка?
Дней пять спустя после диверсии Журба зашел в мартеновский цех.
— Где инженер Шахов?
Ему указали. Он прошел к группе. Дмитрий вежливо снял шапку.
— Мне надо с вами поговорить, инженер.
Тон был строго официален. Они прошли в сторону.
— Ваш отец — белый эмигрант? Почему вы скрыли от меня?
Митя пожелтел.
— Я не скрывал. Откуда вы взяли? Об этом известно институту, известно из моих анкет, известно моим товарищам Коханец, Волощуку и другим.
— А мне вы сообщили?
Шахов замялся.
— Вы не спрашивали.
— С секретарем партийного комитета могли поговорить по собственной инициативе. Белый эмигрант. Шутка сказать!
— Мне не пришло в голову...
— Вы и теперь продолжаете поддерживать связь с родными? С заграницей?
— Нет.
— Нет? — подчеркнуто спросил Николай, как если бы у него были данные думать иначе.
Журба ушел. Митя заметался по цеху. Цифры, расчеты, задания бригадам — все спуталось, он никогда не видел Журбу в таком состоянии: значит, случилась беда. Но что? Об отце он не знал ничего вот уже одиннадцать лет.
Выйдя из мартеновского цеха, Журба пошел в сторону, по тропе, круто спускавшейся к земляным выработкам под цеховые сооружения второй очереди. День выдался ясный, лежал глубокий снег, и завод в снегу среди тайги казался сказочным.
Но Николай не замечал красоты, он был болен — физически и духовно, хотя не показывал виду. Все причиняло боль, все раздражало, мучило.
Диверсия выбила его из рабочей колеи, сознание вины за происшедшее не давало покоя. Утешало только одно: что диверсантам не удалось причинить серьезного ущерба строительству. «Но как они смели? И как могли мы допустить?»
Он проверял себя, партийную работу на заводской площадке, находил ошибку за ошибкой. Много было промахов, изъянов — и вот расплата.
Раздражение нарастало с каждым днем. Вот и сейчас он, кажется, сделал грубую ошибку, накинувшись на инженера Шахова. Так можно посеять рознь и среди друзей. Он вспомнил Шахова в памятную ночь, покрытого мокрым тряпьем, обожженого, довольного тем, что ему удалось проявить себя, показать мужество. Стал перебирать в памяти последние события. Следствие открывало все новые и новые данные.
Захваченная на площадке, в краевом центре и в аппарате ВСНХ банда, как оказалось, принадлежала к глубоко законспирированной правой и левой оппозиции, связавшейся с промпартией. Главарем ее был Копейкин. Оголтелая банда диверсантов и убийц глубоко запустила щупальцы в различные организации и готовилась нанести советскому государству удар в спину.
«От политических платформ и платформочек в объятия фашизма! По боку политические дискуссии! Кепку на глаза, воротник кверху, финку за голенище — и в темную ночь...»
Журба окинул взором рабочую площадку и ощутил такую любовь к людям, к их труду, к сооружениям завода, что горло перехватила спазма... Он мысленно представил себе Советский Союз, многочисленные стройки, многомиллионный коллектив и еще острее почувствовал ответственность каждого советского человека за общее дело.
Из допроса Грибова он знал, что члены шайки находились на всех предприятиях, сейчас шло вылавливание скорпионов. Но можно ли было поручиться, что на Тайгастрое выловили всех? Ведь если враги действовали даже на мелких предприятиях, то такой объект, как Тайгастрой, тем более не мог не привлечь их внимания: одна из крупнейших опорных баз на случай войны, первенец сибирской металлургии. Следует быть еще и еще внимательнее к людям, к их жизни, изучить их, воспитать в каждом политическую бдительность, чтобы враг был распознан до того, как выпустит свои ядовитые когти. «Конечно, — думал Журба, — проверка требует большой проницательности. Наряду с врагами, ловко прятавшими подлое лицо, были ведь и просто малограмотные в политическом отношении люди, которые болтали чепуху, не ведая, какой вред чинят. Были и такие, как инженер Шахов — выходцы из буржуазной среды, но честно, добросовестно относившиеся к труду. Не рассчитывают ли бандиты вызвать замешательство? Разве врагу не на руку внести сумятицу, посеять недоверие, страх? Конечно, это так. И этому надо дать отпор».
Вечером он возвращался домой. В окне красного уголка доменного цеха увидел инженера Волощука: по поручению парткома он занимался с комсомольцами в кружке политграмоты. Журба зашел и сел на крайнюю скамью. Волощук вел собеседование о пятилетием плане, рассказывал, что даст выполнение плана в области промышленности и сельского хозяйства, насколько улучшится материальное положение трудящихся, насколько возрастет военная мощь Советской державы, какую злобу вызывают у врагов наши успехи и какую надежду, радость вселяют в сердца трудящихся наши достижения.
Чтобы слушатели яснее представляли то, о чем он говорил, Волощук показывал диаграммы, схемы, плакаты, значительную часть которых вычертил сам, готовясь к занятию.